На трассе — непогода - [45]

Он закашлялся, стал обтирать платком красное лицо, потом откинул голову и тяжело задышал. Лиза с жалостью смотрела на него.

— Не надо, папка, — тихо сказала она. — Я не хочу тебе зла, слышишь, папка?

Он не отвечал, нервно курил. Лиза погладила его по руке.

— Может, я не все понимаю, но ты мне дай понять. Ну, пожалуйста.

— Решила и решила, — глухо сказал он.

— Ты и маме скажи — пусть она не волнуется. Я вам письмо напишу, обязательно напишу, как в Ленинград приеду. Да и тетя Настя там. Зачем вам волноваться?

— Значит, домой не вернешься?

— Я уж сказала. Все в порядке, папка. Другие ведь уезжают — и ничего.

— Ну-ну…

— А ты сейчас — домой. До поселка ведь только к вечеру доберешься. Маму поцелуй.

Он еще помолчал, потом покорно поднялся, стоял, грузный, растерянный. Лиза поцеловала его в щеку, глаза у нее повлажнели, но она справилась с собой, проговорила:

— Я не провожаю. Так лучше… Мне лучше. Иди.

Он двинулся было к дверям, потом посмотрел на Семена своими грустными глазами, горько усмехнулся и тут же пригладил усы двумя пальцами, — наверное для того, чтобы скрыть эту усмешку, — и медленно пошел из комнаты.

По правде говоря, Семену жаль было их обоих — и Лизу, и Валерия Зиновьевича. Он подумал о своем старике, вспомнил, какой он был, когда Семен отказался идти в институт и его призвали в армию; отец прямо-таки не находил себе места, это потом успокоился и стал говорить, что армия — это тоже неплохо, там дают хорошую закалку, но Семен-то видел, как у него скребло на душе. Почему все-таки старики не понимают самого простого, того, о чем сказала Лиза: любой должен попробовать и испытать, чего он стоит в этой жизни.

Семен сел напротив Лизы, взял ее руку, зажал в своих ладонях.

— Знаешь что, — сказал он. — А зачем тебе ехать в Ленинград, давай поедем вместе. Правда, я еще не знаю, как у меня там, дома, но все равно поедем.

— Смешной ты, — вздохнула она. — Тогда уж все, что я задумала, полетит к черту. Я ведь хочу пожить одна.

— Тогда давай сначала полетим в Москву, а потом уж в Ленинград. Может быть, я с тобой махну.

— Нет, — сказала она, — у меня денег в самый-самый обрез. Билет в Ленинград я купила.

— У меня немного есть. Я тебе дам.

— Мне не надо. Да ведь Москва и Ленинград — это совсем рядышком, не то что Дальний Восток.

11

Танцырев чувствовал себя скверно, это бывало с ним перед операцией: никогда не знаешь, чем она закончится, неизвестность вызывала в душе перепады. Шеф сказал как-то одному из журналистов, восхитившемуся смелостью хирурга: «Это не наша смелость, а больных, мы за нее и держимся». Он был прав, каждый хирург, наверное, знает, с каким напряжением приходится преодолевать страх, чтобы его не заметили другие, не передался бы он тем, кто будет ассистировать. Танцырев бывал на операциях, когда хирург начинал швырять зажимы на пол, обкладывать матом сестер, — это было отвратительно. Танцырев давно уж понял: нервность и ругань прикрывают слабость квалификации.

Лучше всего не думать о том, что впереди. Когда темно-рыжий в очках с золотистой оправой попросился в машину, Танцырев обрадовался: с ним легче скоротать дорогу, за разговорами она промелькнет быстро, — но Жарников молчал, положив на переднее сиденье руки, постукивал пальцами, покрытыми золотистыми волосиками, и внимательно смотрел вперед, за ветровое стекло. Там творилось черт знает что: туман полосами слоился над асфальтом, как табачный дым в прокуренной комнате; водитель включил фары, и полосы зыбко зашевелились, казалось, дорога потеряла твердость, и машина двигалась по поверхности струящейся воды.

Во рту скопилась табачная горечь, но Танцырев достал новую сигаретку; в курении заключен отличный самообман, — мол, оно успокаивает, — черта с два, но без сигареты еще тяжелее. Все-таки много сил расходуют он и его товарищи, волнуясь до и после операции. Наверное, зря. Он думал об этом еще в Лондоне, когда во время конгресса один из молодых врачей, снискавший мировую известность, пригласил Танцырева к себе в клинику на операцию. Он был так любезен, что позволил стоять у стола, хотя в операционной наверху был стеклянный смотровой фонарь. Англичанин сделал операцию легко и красиво, ничего грубого, все естественно, как в природе. Когда он вымылся и переоделся, то пригласил Танцырева прокатиться по Лондону. Странный парень, — в клинике, в голубом халате и шапочке, он выглядел строгим, застегнут на все пуговицы, а тут сразу превратился в двоюродного брата хиппи, сел в новенький «мерседес» в мятых штанах с заплатами, в красной трикотажной рубахе, поверх которой на цепи распятье, длинноволосый, точь-в-точь один из тех шалопаев, что торчат, прижимаясь к стенам домов, на Пикадилли, неподалеку от Эроса: ничего не поделаешь — мода. Он сразу сказал, что терпеть не может роскошных ресторанов, и если Танцырев не возражает, они заглянут в паб — это было питейное заведение с несколькими столиками и крохотной эстрадой.

Танцырев ожидал, что хирург начнет говорить об операции, но тот молчал, глаза у него были веселыми, он с удовольствием слушал певца. Танцырев подумал: девочка, которую оперировали, лежит в послеоперационной палате, прошел уже час, а хирург ни разу не подошел к телефону, и когда Танцырев спросил, намерен ли тот сегодня вернуться в клинику, хирург удивился.