На трассе — непогода - [47]

Они подъехали к больничным воротам.

— Может быть, вас куда-нибудь подвезти? — спросил Танцырев.

— Не знаю, — ответил Жарников. — Пожалуй, не надо. Где-нибудь тут поброжу.

Танцырев подумал: а не взять ли его с собой, пусть посмотрит.

— Послушайте, — сказал он, — а не хотели бы вы взглянуть, как это делается? Если есть любопытство, то прошу. С нервами у вас ничего?

— Как будто нормально.

— Так что же?

Жарников ответил не сразу, докурил сигарету, тяжело выпустил струйку дыма.

— Идемте, если можно.

Они вышли из машины. На крыльце ожидал Ростовцев, пошел навстречу, улыбаясь, протягивая обе руки, одет был по-праздничному — в новенький темный костюм, в белой рубахе с галстуком.

— Ты, Володя, извини, я пригласил всех своих. Фонаря у нас нет, будут в операционной. Но ты не беспокойся. Впрочем, сам знаешь…

«Все-таки это скверно, когда такое сборище. Не цирковое представление… Но что поделаешь, так было, так будет». И сказал:

— Вот, знакомься — директор завода Михаил Степанович.

— Очень рад, очень рад, — закивал Ростовцев, он вел себя так, словно впереди была не работа, а торжественное собрание.

В кабинете их ожидало человек восемь, все молодые, бородатые, усатые: наверное, каждый старался выглядеть старше своих лет, — все-таки хирурги, молодым больные не очень доверяют. Ростовцев представил их по очереди, и они тут же ушли.

— Можешь переодеваться, — сказал Ростовцев и отворил шкаф.

Танцырев снял с себя костюм, натянул приготовленные специально для него легкие пижамные шаровары, больничную рубаху, поверх нее халат, в предоперационной ему дадут другой. Вошла сестра, сказала:

— Все готово. Пора.

Прошли коридором; пока натягивал бахилы, менял халат, долго мыл руки, опять пришло волнение: нет, не надо было соглашаться, тетрада Фалло — опаснейший диагноз, а он десять дней не работал, после длительного перерыва всегда теряешь точность, и надо начинать с операций полегче, да еще Ростовцев устроил тут целое представление. Мысли эти были никчемные, знал ведь — отказываться было нельзя, такие операции мало кто делал в стране, отказаться — потерять престиж, весть об этом быстро облетит медицинский мир; да врач и не имеет права отказываться — какой же он тогда, к черту, врач? Но вот уже завязана сестрой маска. Подняты руки в перчатках. Надо идти.

Больная на правом столе, лежит на боку, укрытая простыней, освобождено только операционное поле, сестра обкладывает его салфетками; привычный шумок измерительных приборов, ритмичная работа дыхательной машины. Он прошел к своему месту, не обращая ни на кого внимания, взял с сестринского столика скальпель. Теперь ничего не было, только этот почти квадратный участок тельца; сделал надрез осторожно, мягким движением руки: девочка еще мала, все впереди, надо думать и об этом, не оставлять шрама на груди. Руки начали свою работу, другие руки помогали им; Танцырев не подавал команд, его понимали без слов; да, хорошие ребята у Ростовцева, и он сам… Как всегда во время операции, в голову лезет всякая чепуха. Интересно, о чем говорил вчера Петр с Машей, когда вернулся домой? Вскрыта плевральная полость, пока все нормально, никаких неожиданностей, хотя легкие… Так о чем же они могли говорить?.. Внимание! Начинается главное. Руки все чувствуют, сейчас вся его энергия сосредоточена в них; вскрыт перикард, сердце обнажено… А где этот темно-рыжий? Надо ему показать, он ведь никогда не видел человеческого сердца, и, может быть, это для него единственный случай. Танцырев оглянулся. Жарников стоял у окна за сестринским столиком, лицо укрыто марлевой маской, видны только очки в золотистой оправе, розовый лоб с залысинами покрыт испариной — душно в операционной.

— Михаил Степанович, — позвал Танцырев (Жарникову дали подойти), — взгляните, вот сердце…

Достаточно. Надо идти дальше, операция, по сути, только еще началась…

Жарников перешагнул порог операционной с холодком ужаса. Когда же началась молчаливая работа у стола, страх стал угасать, все делалось быстро, но без спешки, и он даже подумал: «Красивая работа». Но достаточно было увидеть под пальцем хирурга сердце и осознать, что оно существует не само по себе, а это обнаженное сердце девочки, лежащей на столе, укрытой простыней, как все сдвинулось, он едва удержался, чтобы тут же не упасть, похолодели виски, онемели кончики пальцев. Кто-то успел подхватить, вывел из операционной, резкий запах нашатыря привел его в себя. Жарников содрал бахилы, халат, прошел, покачиваясь, по коридору и, только когда опустился на влажную скамью в больничном скверике, вздохнул свободно и с наслаждением закурил.

«Да-а, — подумал он. — Вот это да-а, это ж какие нервы надо иметь».

Он почувствовал, что рядом с ним кто-то есть, обернулся и увидел женщину. Костистые плечи ее были приподняты, руки лежали на коленях так, словно были отъединены от тела, взгляд зеленоватых глаз пуст, на простоватом лице безропотная покорность, будто внутри женщины что-то отмерло и она примирилась с этой потерей. Он угадал — это мать, только она могла сидеть здесь и ждать своей участи, только мать девочки, и Жарников понял, что женщина эта сама находится где-то сейчас на границе жизни и смерти и нет ничего страшнее ее ожидания. Он так это остро почувствовал, что снова перенесся мыслью в операционную, увидел стекающую по трубке кровь, пульсирующий темно-бурый комочек сердца; он знал то, что не знала эта женщина, он видел раскрытую рану на груди девочки, и ему сделалось по-настоящему страшно: «Не дай бог, там что-нибудь случится», — и тут же подумал, что не только мать, но и сам он не выдержит, если произойдет в операционной самое страшное. «Сколько еще горя на земле! От одной природы сколько горя, да мы еще друг дружке добавляем. За пустяк иногда так шарахнем, а он за сердце — и нет его. Потом все ахают: да кто же знал, что у него болезнь, крепкий был, не такие выговора получал…» Он вытер лицо влажным платком.