На суше и на море, 1967–1968 - [18]

— Отлив! Точно!.. — Кузнецов не успел закончить фразы, как из иллюминатора скользнула длинная золотистая стрела — луч! Люди как завороженные следили за ним. Плеснула волна — и луч погас, чтобы через полминуты загореться вновь.

— Ну, теперь попробуем… — Кузнецов нащупал ногами опору, пытался дотянуться до крышки входного люка, но не достал.

— Помоги, Матвеич, приподними меня.

…Вот он уже держится за крышку люка, пробует откинуть ее. Но руки не слушаются. Нет сил. Кружится голова. Нечепорюк тоже еле держится на ногах, вот-вот отпустит. Стиснув зубы, Кузнецов наваливается плечом. Железная крышка люка открылась. Каскад воды, обрушившись в люк, втолкнул Кузнецова обратно в темноту…

Глава 10

Рублев помог трясущемуся как в лихорадке Амелькоту взобраться наверх, на койку, где раньше лежал капитан. На другой койке пристроился Дабанов. Рублев стоял в воде, прислушиваясь к тяжелому дыханию товарищей. Воздуха не хватало. Время, казалось, остановило свой бег. Сколько прошло с того момента, как капитан и Пестерев оставили кубрик: час, сутки, вечность? Выбрались ли они наверх?

Из полузабытья Рублева вывел шорох, раздававшийся у переборки в машинное отделение. Он шагнул туда, и вдруг его грудь как-то сама собой наполнилась свежим воздухом. Из отверстия в переборке со свистом врывался воздух. Рублев не успел даже сразу осознать, откуда эта свежесть, как внезапный сильный всплеск воды ударил в грудь. Он схватился за стойку и тут услышал сильный удар корпуса судна о камни, почувствовал, как опора уходила из-под ног. Судно кренилось на бок. Амелькот, Дабанов свалились с коек в воду.

Рублев подхватил Амелькота, приподнял его.

— Больше не могу, — прохрипел матрос, обмякая на руках парторга. — Лучше конец.

— Не сметь! Слышишь, не сметь поддаваться! — прикрикнул Рублев. — Мы выберемся!

Рублев прислушался. Судно больше не кренилось. Вода в кубрике перестала бушевать.

— Считай, братцы, мы все трое в рубашке родились, — бодро сказал он. — Давайте соображать, как лучше нам действовать. Сейнер лежит на боку. Толща воды уменьшилась. Если б знать, что сейчас самая малая вода.

— Все равно рисковать надо, Макар Григорьевич, — подумав, ответил Дабанов. — Если мы лежим на рифе, то при отливе нас может опять опрокинуть. У нас сейчас единственный шанс на спасение. Я вынырну и постучу сверху по корпусу три раза. Услышите — ныряйте тоже.

— Хорошо, Балзан.

Помощник разулся, скинул ватник, остался в свитере и ватных брюках.

— Ну, я пошел, — сказал он так, будто собрался выйти в коридор покурить.

Рублев и Амелькот жадно прислушивались: не раздастся ли стук. Сигналов не было.

И снова нависла гнетущая тишина, нарушаемая всплесками воды и лихорадочным бормотанием Амелькота. Сильно стучало сердце. «Только бы не остановилось, — подумал Рублев, — не пропадать же здесь».

Трижды брал верх он над смертью. Первый раз в схватке с диверсантами на дальневосточной границе. Это было еще до войны, служил он тогда в отряде морских пограничников. А два других — на фронте, на Украине и под Веной, когда в атаке подожгли его танк. Трижды уходил от смерти Рублев, ни разу о ней не задумывался, а здесь… Удастся ли уйти в четвертый раз? «Ты, папка, никогда не умрешь», — вспомнился Макару голос сына Володьки…

«Сбылись бы твои слова, сынок… Сорок восьмой год тебе, Макар. Э-эх! Вроде бы рано жизнь подытоживать. Ну что у тебя было? Тяжелое детство. Безотцовщина. В шестнадцать — работал грузчиком, вечерами учился. И так все годы работал и учился, потом воевал.

— Амелькот, не давай слабины. Выдюжим!

— Эмелке. Хорошо, — прошептал Амелькот и продолжал бормотать что-то себе под нос. Рублеву показалось, что матрос молится. Прислушался. Амелькот пел. Он пел песню о чауте, который гибче и крепче стланика, об оленьей упряжке, которая быстрее тундрового ветра… Это была песня юности Амелькота — человека из тундры. Он пел, и в плеске воды ему чудился шум ночной пурги, угоняющей оленье стадо. Он, Амелькот, мчится со всех ног, пытаясь остановить, завернуть стадо против ветра. Вот он с ходу метнул чаут. Словно молния, мелькнула гибкая кожаная петля и захлестнулась на развесистых рогах вожака-хора, свалила его с ног…

— Я хитрый, смелый и сильный. Я — человек тундры! — бормотал Амелькот, и стадо успокаивалось, кружилось вокруг него, все ближе и ближе обступая, все теснее и теснее сжимая кольцо. Голова Амелькота закружилась. Рублев крепче обнял товарища.

— Крепись, Амелькот. Тебя чичине ждет.

Опять раздался треск. Судно качнулось, и тут глаза Рублева уловили в воде возле трапа слабый отблеск света, пробивавшегося откуда-то сверху, сквозь толщу воды.

— Ну, Амелькот, будем выбираться. Ты только крепись, не робей! Собери все силы. — Все эти слова Рублев говорил, пожалуй, не столько для Амелькота, сколько для себя, чтобы обрести уверенность в своих силах, в счастливом исходе. Сверху раздались удары чем-то тяжелым по металлу.

— Два коротких и еще два — четыре точки. Это не Балзан стучит. Кто же? — Рублев вслушался.

— Витька! Балзан! — донеслись снаружи приглушенные крики, а затем снова удары: два тире.

— Амелькот! Помощь пришла! Я сейчас вынырну и сразу же вернусь за тобой. Жди меня. Я обязательно вернусь. Честное слово! — Рублев нырнул, тут же перевернулся лицом вверх и, перебирая руками ступеньки трапа, обогнул выступ палубы. Ему навстречу уже тянулись руки товарищей. Это были Кузнецов и Нечепорюк.