На суше и на море, 1967–1968 - [20]
Краев достал бутылку спирта, налил в стаканы, первый протянул Рублеву.
— Держи, Макар Григорьевич. От простуды…
Все взяли стаканы, но не торопились поднести их ко рту, задумались. Неужели это поминки по тем трем?
Рублев глубоко вздохнул, опрокинул стакан.
— Запей, — протянул ему воду Краев.
— Не надо, — отказался Рублев, склонил голову на подушку, закрыл глаза. Все молчали. В палатке было тихо, лишь снаружи доносился шум прибоя. Неожиданно Рублев приподнялся, сказал: — А Сазанов уже год как спиртного в рот не брал…
И Кузнецов, и Пестерев, и Амелькот поняли. Парторг высказал то, что каждый из них думал, но не говорил. Они знали, что первый вопрос, который зададут им в морской инспекции при разборе аварии судна, будет: «А не был ли капитан Сазанов пьян?»
— Нет, не удастся нам такое пришить! — вырвалось у Пестерева.
— А кто вам станет пришивать? — пожал плечами Солодов. — Спрос с капитана, а его нет.
— Есть он или нет, все равно мы не позволим, чтобы о капитане такое подумали! — стукнул кулаком по колену Кузнецов. — Нам не поверят — вон Матвеич подтвердит.
Нечепорюк наклонил голову в знак согласия.
— Завтра двумя отрядами снова прочешем берег, — сказал Краев и встал, давая понять, что пора спать.
Сам он улегся на одну койку с Нечепорюком.
— Рассказывать, что ли? — спросил его Нечепорюк.
— Успеется, Владислав Матвеевич. Сейчас сии.
Оба закрыли глаза. С берега доносился шум прибоя. Удар — и следом за раскатом шепот волны. Удар — и снова шепот…
— Нет, не могу слышать море, — Нечепорюк перевернулся лицом к товарищу. — Не могу, Константин Николаевич. Мне все кажется, что я на сейнере. А может, я все еще под водой и это мне спится? Ну, скажи что-нибудь, Краев, скажи!
— Все, все в порядке. Ты со мной, старина! Молчи! Спи! Старый геолог подвинулся теснее к товарищу, обнял его и лежал так до тех пор, пока тот не забылся тяжелым сном.
Краев потихоньку встал, закурил, вышел из палатки. У соседней палатки увидел Солодова.
— Куда, Коля?
— Не куда, а откуда. С берега, Константин Николаевич. Давайте пройдемся. Я что-то боюсь за Веру, — тихо, без обычного фанфаронства сказал Солодов.
— А где она?
Солодов кивнул головой на мыс.
Геологи молча пошли по тропинке, вьющейся меж зарослей кедрового стланика. Впереди в лунном свете просматривались ломаные контуры Пылгинского хребта, совсем близко серебрились рожки Оленьей сопки. За мысом, на береговом склоне, они увидели застывшую фигуру девушки. Геологи прибавили шагу.
— А, Вера! Тебе тоже не спится? — нарочито спокойным голосом спросил Краев, внимательно вглядываясь в лицо девушки. — День выдался трудный.
Вера не ответила.
Волны мерно били и били о берег, выламывая у него гранитные зубы. Песчаный мягкогубый пляж ненасытно глотал пенный прибой. Вера продолжала неподвижно сидеть. О чем думала она, безучастно глядя сухими глазами на волны? О подкошенном счастье, не успевшем расцвести? О чистом душой, чуть восторженном Владиславе? Почему нет слез? Облегчила бы, выплакала бы по-бабьи свое горе?
— Пойдемте, — сказал Солодов. — О чертов ветрище! Глаза песком запорошил, — вытирая кулаком лицо, проворчал он и зашагал вслед за старым геологом.
Сделав несколько шагов, Краев наклонился, что-то поднял с песка. Это была радужная юла, которую капитан Сазанов купил в Пахачах. Краев бережно обтер игрушку, положил за пазуху.
Прошел год. На Пахачинской косе все выглядело вроде бы по-прежнему, разве что прибавился десяток новых деревянных домов. Они встали в один ряд с клубом и образовали улицу: рыбокомбинат строил здесь постоянную базу. Собрал себе дом и Виталий Пестерев, поселился в нем с Милкой и сыном, отдав одну комнату вдове Дабанова — Гале. Эля, дочь погибшего Балзана Дабанова да Васек, сын четы Пестеревых, — первые коренные жители косы.
В один из последних дней октября, когда флот уже покинул эти воды, у заснеженного пирса ошвартовался сейнер. На его бортах и корме белела свежая надпись: «Боевой». С судна сошла группа моряков с лопатами, ломами и еще какой-то поклажей. На берегу к ним присоединились три женщины: две молодые с тепло укутанными малышами на руках и третья — старая корячка.
Все направились к бетонному постаменту, стоявшему на взгорье против пирса. Соорудили этот постамент по приказу «сверху» лет пятнадцать назад. Собирались воздвигать на нем чью-то статую. То ли кампания прошла, то ли не довезли статую, по про памятник позабыли.
Моряки расчистили вокруг постамента площадку, трижды обвили его гирляндой из якорной цепи, а в грань, обращенную к заливу, врезали отлитую из бронзы пластинку с надписью:
Нашим товарищам — жертвам стихии
САЗАНОВУ
ДАБАНОВУ
СЕРЕНКО
Мы не забудем о вас.
На сейнере приспустили флаг. Завыла сирена. Тоскливое эхо отозвалось в прибрежных скалах…
Сейнер отдал швартовы, взял курс в море. На опустевшем пирсе остались лишь Виталин Пестерев и женщины. Рукпах снова предстояло ждать: Амелькот уехал в Петропавловск учиться на штурмана.
Но вот и женщины ушли. Виталий остался один, глядел вслед «Боевому». Сейнер скрылся уже из глаз, а Виталий все смотрел вдаль.
Перед ним лежала Пахачинская лагуна. Жадно глотая кружившийся снег, еле ворочались свинцовые волны. Снег сыпал и сыпал, заботливо укрывая на зиму пирс, крыши домов, палатки, одинокий памятник, прибрежные рифы…
