На суше и на море, 1964 - [4]

Мы отстали. Из всех, находящихся впереди, нам может помочь только Рамон, но он не подозревает, что здесь происходит. Остальные же еле передвигают ноги, глотают пальмовое вино и спотыкаются, словно мертвецки пьяные.

Вдруг Мариано, которого я поддерживаю правой рукой, — в левой несу винтовку, — поворачивается, выхватывает свой пистолет из кобуры, висевшей у меня на поясе, и в упор стреляет в меня. К счастью, мне удается вовремя отвести в сторону кисть его руки. Нечленораздельно рыча, он расстреливает всю обойму, а я, напрягая все силы, отвожу от себя дуло пистолета. Он ожесточенно бьет меня левой рукой и пытается вырвать из второй кобуры мой пистолет, особого, 38-го калибра. Я чувствую, что нахожусь на краю гибели. Быстро отскакиваю, хватаю винтовку за ствол и ударом приклада по голове сбиваю Мариано с ног.

Все испуганы. От ослепительного солнца Мариано сошел с ума. Рамон это понял сразу. Он обмывает голову раненого водкой из агавы, ставит его, как капризного ребенка, на ноги, подхватывает, взваливает на плечо и снова становится во главе нашей группы, чтобы прокладывать путь.

Мы как-будто онемели. Никто не решается произнести вслух то, о чем тоскливо думает: «Что за глупость отправляться в дорогу, когда пусты буле, когда выпита до последней капли дневная порция вина и свинцовое солнце может сжечь нас, как огонь керосиновой лампы ночных бабочек».

Досадно думать, что у нас, мужчин, так мало мужества. Рамон успокоил Мариано и ведет его осторожно, как невесту, по жесткой, раскаленной земле. Время от времени он подбадривает его: «Уже пришли… Вон там, под засохшими деревьями, стоят лодки».

Нас охватывает страстное, неодолимое желание убивать. Винтовка, которую я нес на плече, почему-то оказалась у меня в руках, и я нежно поглаживаю ее приклад. Вот оно, мое оружие, готовое на все, верное, как сын.

Угрюмые, умирающие от усталости, мы добираемся до протоки, где лодочники подготовили все необходимое. Наконец-то, вырвавшись из лап смерти, можно почти без сознания повалиться на скамейки лодок. Затем мы снова занялись Мариано, который все еще не пришел в себя.

Февраль, как жаркий май, дурманит мозг, придавливает тяжким зноем все живое. Ни дуновения. Не шелохнутся густые береговые заросли мангровых. Лишь изредка раздается негромкий плеск весел, ласковое журчание воды, бегущей к морю между высоко поднятыми корнями деревьев. Иногда блеснет рыбка, чертящая замысловатые зигзаги под зеркальной поверхностью воды. Кажется, здесь все застыло в полном покое.

Вдали поднимается дым лесного пожара. Он идет, пожирая сельву. Спастись от огня можно либо по мостику из перепутанных лиан, либо по деревьям, протягивающим с одного берега реки на другой ветвистые, с многочисленными птичьими гнездами кроны. Медленно пройдет опустошающий, беспощадный, очищающий и слепой пожар, а река на миг запечатлеет картины охваченного огнем леса, отчаяние спасающихся бегством животных, тревожные взмахи птичьих крыльев.

Входим в луговую протоку. Рамон останется здесь. Выражение его почерневшего потного лица какое-то печальное, гордое. Стоя на корме лодки, он нажимает на нее пружинящими ногами и таким образом приподнимает немного нос. Это позволяет нам проникнуть в заросли мангровых. Добираемся до твердой почвы и входим в пальмовую рощу. Рамон, обхватив руками и ногами ствол пальмы, быстро и уверенно взбирается вверх. Он срывает несколько кокосовых орехов. Луис и Начо срезают верхушки ударами мачете. Подняв лицо к солнцу, жадными глотками, не переводя дыхания, пьем, как дикие звери, живительный напиток.

Рамон покидает нас. Он останется здесь.

VII

Жена крестьянина Мены ничего не поняла. Стоя у дверей своей небольшой хижины, сооруженной из обмазанных глиной пальмовых стволов и сучьев, покоящихся на толстых «кедровых» балках^[8], она спокойно выслушала мою ложь, а пять ее сынишек испуганно разглядывали меня.

— Энрике отправился в Истлан. Очевидно, побывает в Гвадалахаре^[9]. У него срочное дело. Возьми эти квартильас^[10] до его возвращения.

Лицо крестьянки не дрогнуло. Засаленные лохмотья едва покрывали нанесенные на чахлой груди туземные символы. Пятна пеллагры со временем обесцветят бронзовый цвет ее кожи. Через много лет она скажет: «У меня испортилась кровь, и я побледнела». И больше ничего. И появятся на коже пятна печали. Поэтому пеллагру и называют печальной болезнью. Она лаконично произнесла: «Хорошо». И ее обезображенная тяжелой работой рука сжала деньги.

Затем, словно собак, шугнула детей, отмеченных печатью болезни и смотревших на меня как дикие зверята. Крестьянка стояла на пороге и не входила в хижину до тех пор, пока не убедилась, что я ухожу.

Весь приморский поселок уже знал, что Рамон Кордова расстрелян и повешен. Двое его убийц — носильщики из Медиа Луна и Масамитла, подозрительные субъекты, — напившись, рассказали о своем «подвиге». Не успели мы выпрыгнуть из лодок, как нас засыпали вопросами.

Предупрежденные мной, спутники ответили, что, очевидно, Рамона уже нет в живых. Я решительно поддержал их.

— Где он? — спрашивали нас.

— В лесу.

— Да, но в каком месте?

— Я пошлю своего брата отыскать эту прогалину.