На суше и на море, 1964 - [3]

На одной из прогалин я чувствую отвратительный запах падали. Это, наверно, какое-нибудь животное, подстреленное накануне и спрятавшееся в лесу, чтобы умереть. Осматривая землю, направляюсь в ту сторону, откуда исходит мерзкая вонь. Ястребы, чьи глаза блестят во мраке, с тревожным криком взлетают. Источник запаха — над моей головой. Я вижу босые ноги и сразу же понимаю, что произошло. Бумазейные штаны, рубашка, испятнанная кровью, страшное лицо, уставившееся на меня пустыми глазницами. Я три раза стреляю в воздух и окликаю Рамона. Вдали мелькает его фонарь. Я трижды зажигаю свой, подзывая товарища. «Гляди», — говорю я ему, указывая на останки.

Не скрывая отвращения, он подходит к повешенному. Мы освещаем с двух сторон мертвеца, который, словно насмехаясь над нами, высунул язык. Рамон обходит труп кругом и вдруг издает вопль изумления и ужаса, не сразу дошедший до моего сознания:

— Это я!

Когтистые лапы страха стискивают меня. Я направляю фонарь на Рамона, думая, что он сошел с ума.

— Гляди! — выдавливает он с ужасом, указывая на повешенного, кулаки которого сжаты, словно он все еще сопротивляется. Я не двигаюсь с места. Да это и не нужно: порыв ветра плавно поворачивает тело. На дощечке, привязанной лианами к его спине, крупными буквами написано:

РАМОН КОРДОВА

УБИЙЦА И БАНДИТ

Это был крестьянин Энрике Мена, очень похожий на Рамона. Мстящие за распутного судью могут считать себя удовлетворенными. На высокой сейбе, жадно устремленной к небу, качается плод их страшной ошибки.

Ах, если бы ствол этой сейбы мог пробудить свои оцепеневшие корни, раскинуть ветви, сбросить с себя звонкий груз птиц и тяжелыми шагами, под таинственным покровом ночи, двинуться на поиски людей, повесивших труп на его ветвях. За сейбой пошла бы вся сельва, исполненная давней жаждой мести. Она разрушила бы несчастную деревню, трусы бросили бы оружие, покинули жен и детей и бежали бы без оглядки.

Мы идем молча, обдумывая случившееся. Для властей Рамон Кордова больше не существует, тогда как Энрике Мена официально, пока не доказано обратное, продолжает жить. Я делюсь своими мыслями с Рамоном. Мои соображения показались ему бриллиантами, блеск которых его ослепил. Теперь он сможет начать новую жизнь.

V

Тот, кто не умеет бесшумно ходить по сельве, проникая сквозь листву, сплетение стволов, трав и кустарника, никогда не поймет всей сладости жизни вольного зверя, который ревниво оберегает свою свободу. Быть осторожным, как лань, хитрым, как ягуар, молчаливым и бдительным, как ястреб, парящий высоко над землей, — вот формула, вот секрет, не зная которого нельзя жить в мире и согласии с дремучей сельвой, способной обогатить любые чувства, смягчить самое черствое сердце, украсить алмазами самую угрюмую и темную душу. Обширная сельва, от малой травинки до исполинской сейбы, в тени которой, словно под сказочным деревом, могли бы сражаться целые эскадроны, принимает и защищает того, кто ее любит.

Но во всей сельве нет зверя тупее человека, который приходит сюда только затем, чтобы убивать, и нет зверя более жестокого и отвратительного. Да, я это хорошо знаю: самого жестокого и отвратительного. Когда в сельву проникает человек, ей это не нравится, и она, где только может, чинит ему препятствия.

Однажды, прячась в тени деревьев, ползком, по грязи, которая была все-таки чище той, что заполнила мое сердце, я выбрался на берег небольшого озера, чья ровная, как стекло, поверхность отражала во всей неописуемой красоте сотни цапель, казавшихся чудесными водяными цветами. Белые, розовые, темные цапли — идиллия под горячим утренним солнцем. Священные птицы стояли на одной ноге, спрятав тонкий клюв между грудными перьями; цапли охорашивались, как девушки.

Как это случилось? И почему? Эта картина могла возвысить, увлечь и вдохновить даже идиота. Как же я посмел потрясти лес грохотом выстрелов?

Разве нужны мне были их длинные, ниспадающие до самой воды перья? Разве мясо их вкусно? Зачем мне их голубые глаза и клювы? Зачем мне все это, если я тотчас же отброшу свои трофеи, сокрушаясь о том, что у меня черное сердце?

Если бы мое бессловесное ружье могло говорить, оно бы сказало:

— Это произошло потому, что ты человек.

Я привалился к влажным корням деревьев, даже не подобрав подстреленных птиц — одних уже мертвых, других еще трепещущих. Я был похож на преступника, который нравственно опустошен своим злодеянием и не знает, что ему делать: бежать или грабить жертву. У меня внутри, там, где должна быть душа, что-то оборвалось, и этого уже нельзя было поправить. Я словно был поэтом, вдохновение которого только что исчезло навсегда.

Наконец я преодолел все то, что навалилось на меня, сбросил с себя тяжкие остатки моего раскаяния. Сжимая ружье, я шел на цыпочках, словно скрываясь, и думал:

— Я просто человек!..

VI

Мы возвращаемся по твердой земле. К лодкам нужно поспеть до того, как залившая низины вода, повинуясь отливу, начнет убывать. Если мы опоздаем, то идти на веслах против течения станет бессмысленным. Поэтому мы, словно одержимые, бредем под жестокими солнечными лучами. В сапоги стекают струйки пота, пульсирующая кровь толчками бьется в висках. Кажется, что винтовка весит не меньше тонны. Пот щиплет глаза, словно каустик. Мариано больше не может идти. Он садится в рахитичной тени кустарника возле поросших шпажником скал и покачивается, идиотски улыбаясь. Я помогаю ему сделать несколько шагов. Он шатается и судорожно хватает ртом воздух. Прикладываю к его губам фляжку с пальмовым вином, и он тянется за ней ртом, рискуя захлебнуться. Беру у него из рук винтовку, снимаю с его пояса кобуру. Пинками поднимаю его и толкаю в том направлении, откуда доносится равномерный и неустанный звон мачете Рамона.