На ступеньке, бегущей вниз - [28]

Нестор думал также, что мир иллюзий вокруг угрожал стать реально плотным. Стена, по которой он стучал кулаком, была твердой. Реальными были голод и жажда. Настоящим, болезненно ощутимым, был удар тяжелого кулака бригадира. И что будет, если данные ему иллюзии закостенеют, укрепившись во взаимных связях, обоснованиях, законах природы. Вещи получат объяснение. Нож будет ножом, гвоздь – гвоздем, и топорик не будет откликаться на имя. И каждый из них – будет только куском железа, который можно отдать в переплавку. А свет, который сейчас просто свет в темноте, и тьма не объяла его, будет обязан нуждаться в источнике. В лампе, в которой прячется нить накаливания, по которой бегут электроны. Для них протянуты провода. Они движутся по законам Ампера, Кулона, еще кого-нибудь. Где-то там еще было какое-то правило буравчика. И сунув пальцы в розетку, можно будет узнать величину напряжения. А стенки, доски и пол под ногами будут построены из прочных атомов, условно неделимых. В сильный микроскоп их можно будет увидеть.

Нестор представил себе длинный сон, персонажи которого по какой-то причине не имели бы представления о реальном мире. Но могли бы мыслить, мысль была бы для них как способ существования. Они изобрели бы различные инструменты добывания знаний – весы, скальпели, микроскопы, или что там у них могло быть вместо этого.

Интересно, могли бы они через какое-то достаточно долгое время понять устройство своего мира? Что мир устроен из атомов, как учила бы их наука. Или из чего-то другого, что там у них стало бы вместо атомов?

Он думал, что ему, возможно, предстоит долгая жизнь в этом мире окрепших иллюзий, в этом ограниченном мире, который может оказаться шире, чем думается, и тогда – о чем уже прозвучал намек – семья, дети, старость и, наконец, старуха с черной косой.

Он думал (и это был другой вариант мнимой реальности), что мир предметов окончательно исчез для него, и осталось только кружение слов, мысли в сером тумане, какое-то время сохраняющие иллюзию смысла.

Он думал про красную кнопку, которую можно было нажать. Но он, наверное, уже нажал ее. И, может быть, нажал не один раз. Может быть, он нажимает ее непрерывно без устали и без памяти. И с каждым разом все больше погружается в туман, из которого нет выхода.

Эта последняя мысль возвращалась все чаще, и вот, наконец, Нестор, должно быть, действительно удачным образом нажал кнопку возврата, потому что почувствовал вдруг, что падает спиной вперед – и не в черную яму с крысами, а в какое-то другое, светлое место.

Кто-то удержал его от падения, подставив плечо.

Это был Борис, которого звали Боб. Стало быть, его плечо пригодилось. Пригодилось именно его плечо. Именно его плечо было тем, что пригодилось. Пригодилось тем, что плечо, а не нож. Оно плечо, оно пригодилось. В надежном плече, наверное, и был смысл существования Бориса рядом с Нестором, а не в гвозде, который торчал в сапоге, и не в ноже, который остался в стороне и не показал себя в схватке у автомата с пирожками.

47

За дверью оказалась не черная яма, как уже было понятно.

То есть сразу было понятно, что если светло, то – не яма.

Не яма, которая с крысюками, потому что светло и к тому же просторно.

Не яма, и потому спасибо другу Борису – надежное плечо, верная рука, – друг, который и место уступит в шлюпке, и крюк – спасительный крюк, как поется в песне, а из песни слова не выкинешь. И простим ему гвоздь в сапоге, простим даже два гвоздя, и нож, оставшийся в стороне над схваткой, который не у дел оказался, когда было нужно.

Не яма, а даже наоборот и напротив – туннель, справа идущий вверх, слева – вниз. Он был большой, каких не бывает – восемь помещалось эскалаторов, и даже больше – не шесть, а целых десять, и все двенадцать неподвижно стояли.

А если бы все они двигались, такого и не представить.

Нестор поворачивался, чтобы сказать благодарность другу Борису, но тот тоже стоял неподвижно, потеряв признаки одушевленности, которая, впрочем, была иллюзией, как и все остальное.

А люди, которые стояли на ступеньках, – теперь Нестор увидел, что там стоят люди, – эти люди были тоже все неподвижны, как те ступеньки, на которых они стояли. То есть ступеньки были неподвижны, потому неподвижны были и люди.

А у Бориса, к которому оборачивался Нестор, – все еще оборачивался и никак не мог обернуться – у Боба, которым он звался, теперь не было гвоздя в сапоге (что – плюс) и плеча, чтобы опереться (что – минус). И собеседник теперь из него был никакой, и спутник неважный.

Нестор оставил его и направился к людям на ступеньках, которые были даже не люди, а как бы восковые фигуры. Как бы восковые, как бы марципановые, а некоторые – как бы из белого шоколада.

Слово «шоколад» было сладким. Слово «белый» – горьким, хотя в этом и не было смысла. Смысл был в неподвижности, равно присущей фигуре из воска и фигуре из шоколада, и в этом смысле между ними не было разницы. Воск мог назваться шоколадом, шоколад – воском, а на самом деле ни воска, ни шоколада, конечно, не было, но слово «воск» или «шоколад» Нестор легко произносил в уме, глядя на стоящего перед ним человека (это был человек в шляпе), а слово «гипс» или «мрамор» не мог произнести. Потому что это были именно фигуры, а не статуи (фигура – воск, статуя – мрамор, в худом случае – гипс).