На солнечной стороне - [53]

— Эй, вдова Каландадзе! Чего ты хочешь от этого мальчика? За что собираешься господу богу подкинуть его душу? — откликнулся на ее вопли шагавший куда-то по проселку меж плетнями Анания Салуквадзе и завернул к нам во двор.

— Как это чего хочу, батоно[8] Анания?! Сам посуди, заставила я в позапрошлом году родного внука напугать эту бесплодную Хазарулу. А теперь вот прошу, сруби ее, умоляю по-всякому. Так он, видишь ли, не желает. И знаешь, почему? Дерево, мол, все видит и слышит… Черт знает что! — в сердцах объявила бабушка и протянула гостю стакан, наполненный чистым, прозрачным вином «адеса»[9].

— Доброе утро и бог тебе в помощь, калбатоно[10] Дареджан, — благословил бабушку Анания Салуквадзе и с таким видом выпил вино, что у меня слюнки потекли, словно я сам вовсе не стоял перед открытым чури[11], полным вина.

— Видит и слышит? — переспросил Анания и погладил свои отливающие рыжиною усы.

— Не только видит и слышит, дорогой Анания! До того обалдел сопляк — уверяет: дерево еще и говорит! — пожаловалась бабушка. — Но нет, не его здесь вина. Это я, я сама задурила ему мозги, мне теперь и в петлю лезть!

— А вина твоего он случаем не пробовал с утра? — спросил Анания Салуквадзе.

— Да вроде пробовал… — отвечала бабушка. Перед нею вдруг снова блеснула надежда.

— Тогда налей мне еще стакан, калбатоно Дареджан, — улыбнулся Анания, — и я точно скажу, кто его свел с ума — ты или вино.

Бабушка наполнила стакан, Анания одним махом опрокинул его в свою глотку.

— Сдается мне, калбатоно Дареджан, — начал он, выдержав долгую паузу, — вы оба свели его с ума — и ты и вино. Но, чтоб я вынес окончательный приговор, налей-ка еще стаканчик.

Бабушка налила ему вина, но при этом глянула на него такими глазами, что я на его месте поостерегся бы даже пригубить напиток. Однако Анания как ни в чем не бывало осушил и третий стакан. На сей раз он тотчас изрек свое суждение:

— Нет уж, сейчас мне ясно, отчего он рехнулся, — и указал пальцем на вино. — Так ты утверждаешь, — обратился он прямо ко мне, — что дерево все видит, не так ли?

— Да! — подтвердил я.

— А камень?

— И камень тоже.

— А река?

— И река…

Он призвал на мою голову благословение божие и повернулся к бабушке:

— А что, калбатоно Дареджан, выходит все хоть куда! Скажем, ты — дерево… ну, хоть эта яблоня, Хазарула… Если ты, как болтает твой парень, и видишь, и слышишь… неужто ты сразу не заметишь мутрука… мужика, вроде меня, с топором на плече. Подходит и хочет тебя срубить. Понимаешь — срубить?! Все видишь и знаешь, а бежать не можешь! Долго ли тут сойти с ума? — вопросил Анания и вновь протянул пустой стакан, но бабушка почему-то замешкалась. — Налей, женщина! — вскричал Анания Салуквадзе. — Главное, что я должен тебе поведать, еще впереди.

Бабушка наполнила его стакан.

— Ты, бичо, хоть и городской, — воззвал он ко мне, — пора уже, пора тебе освоить нашу крестьянскую премудрость. Трех вещей не станет держать у себя крестьянин: скотину, не дающую потомства, бесплодное дерево и бездетную… — тут Анания заколебался, уставясь на бабушку.

— Нечего на меня таращиться, Анания, — рассмеялась бабушка. — Говори, договаривай, не стесняйся. Не будь у меня сына, откуда бы взяться внуку.

— Твоя правда… И бездетную бабу… У твоей бабушки Дареджан было семеро душ детей. Вот так-то.

— Чего ты хочешь от меня, дядя Анания? — спросил я.

— Почему не рубишь дерево? — спросил он в ответ.

— Жалко мне его.

— Значит, бичо, дерево пожалел? Твои, почитай, сверстники на фронте под танки с гранатами ложатся, а ты…

— Он ведь при нужде ни курицу тебе, ни ягненка не зарежет, — сказала бабушка. — Вон дерева никак не срубит — ему, видишь ли, жалко. Больше тебе скажу: стал он было на позапрошлый год свинью резать — еле поймали ее в этом году в Интабуети, нож в горле так и торчит! Да разве дело это?! — сетовала бабушка.

— Правду она говорит, бичо? — спросил Анания.

— Правду, дядя Анания. Только ты мне зря наставления не читай, все равно не срублю Хазарулу, — заявил я.

— Жалко стало, бичо?

— А разве не жалко?

— Ну и черт с тобой, с жалостливым! Налей мне еще стакан, калбатоно Дареджан, и завтра твоя Хазарула ни свет ни заря будет валяться на земле. Сам со всем и управлюсь завтра — нынче мне недосуг.

Бабушка налила ему вина. Он выпил.

— Калбатоно Дареджан, у тебя случайно закусить на найдется? — как бы между прочим спросил он.

— А кол на закуску не хочешь, батоно Анания? — ехидно спросила бабушка.

Анания молча вышел со двора и медленно двинулся вверх по проселку.

— Эй, батоно Анания, куда тебя понесло?! — крикнула бабушка. — Ты вроде вниз собирался?

— Да, были внизу у меня кое-какие дела, калбатоно Дареджан, — признался Анания. — Но чтоб так зацвела лоза у нашего председателя, как я гожусь теперь в дело…

Он махнул рукой.

— Но тогда, батоно Анания, уважь меня, старуху, обопрись лучше на плетень Шакрона, — попросила бабушка. — Мой и так еле дышит.

Анания переметнулся через проселок и повис на изгороди Шакрона Микаберидзе. Он шагнул было дальше, но вдруг оглянулся.

— Эй, бичо! — позвал он меня. — Значит, говоришь, видит твоя Хазарула? Ах, чтоб тебе… До Хазарулы ли тут, — хихикнул Анания, — я и сам ни черта не вижу…