На солнечной стороне - [50]

— Ты принял меры, правда? Вместо нее будет играть другая? Не смотри на меня так, прошу тебя… Все на нас смотрят…

Он ничего не ответил. И не смотрел на нее. Ему хотелось только сказать, что нужно уйти, что ему плохо. Но он ничего не сказал, не успел, потому что на сцене появилась «русоволосая», а Мария поднялась и тихо направилась к выходу. Он не успел встать сразу, и теперь сидел, сунув ладонь под рубашку и растирая грудь с левой стороны.

Эта боль не казалась страшной, ее даже болью назвать было нельзя, просто грудь давила ему на сердце, а воротничок рубашки стягивал шею. Но все прошло, боль отступила. Секретарь поднялся, чтобы незаметно уйти. Вместе с ним поднялся, легонько зашумев, весь ряд. Подниматься было совсем не нужно. Гербицид так исхудал, что мог спокойно пройти, никого не задев. Он в этом не сомневался, но другие явно не считали его таким хрупким. Другим он казался крупным. Он виновато прошел мимо людей, попросив их сесть.

Они послушались его, сели, шепот смолк. Стало так тихо, что он невольно обернулся, подойдя к двери. Даже на сцене стало тихо. Актеры молча смотрели на него. Он махнул им рукой: «Играйте, что же вы?» — и вышел в прохладу вечера.

Он достиг края залитой неоновым светом площади и свернул в узкую улочку. В этом квартале все улочки были такими узкими, что не нуждались в неоновом освещении, но он знал, что обитатели квартала и даже жители окрестных сел через пару лет потребуют этого освещения. Этого не понимают только недальновидные. Но он сейчас же сказал себе: «Я-то вроде дальновидный, столько сложных проблем решил, а самую простую не смог. И знаю, что не смогу. Я даже не хочу ее решать. Неужели мне надо день за днем, ночь за ночью доказывать Марии свою чистоту? И всей области? Каким-то неизвестным людям? Что же мне теперь, уподобиться тем боксерам, которые уже не могут наносить удары и только обороняются, закрыв лицо? На них смотрит зал, по телевидению их показывают всему миру, все ждут от них прежних смелости и размаха, а они оберегают только свое лицо. И наконец проигрывают, падают. Нет, только не это!»

Неожиданно он попал на освещенную улицу. Фонари на высоких столбах так ярко освещали улицу, что эта ночь казалась праздничной, и он шел в ней как победитель.

Он вдруг понял, что просто поднял голову и смотрит на фонарь. Ему опять стало плохо, ноги подкосились, он схватился за столб, глядя вверх… Это был последний столб на дороге, последняя неоновая капля в этой ночи, в этом городе, а может быть, и в его жизни. Это тоже было абсурдом, и дальновидность, которая не покидала его никогда, растворилась в мраке, не давая ему ответа.

Когда ему стало получше, он опять свернул в темные улицы, где царил мрак, но он опять говорил себе, что люди уже не смогут бродить в темноте, скоро здесь появятся голубые лампы, они дойдут до конца его земли.

Вдруг он увидел перед собой необычайно красивый дом в народном стиле — с нависающим вторым этажом, с колонками. Он удивился, что не видел этого дома раньше. В спину ему ударил яркий свет, раздался шум двигателя. Заскрипели тормоза, хлопнула дверца машины, и он услышал голос своего шофера:

— Я здесь, товарищ секретарь.

— Иди домой и ложись спать, — ответил он. Секретарь совершенно забыл, что шофер ждал его перед театром и поедет за ним следом. — Я могу и сам добраться до дома. Погода сегодня прекрасная. И скажи в комитете, скажи… кому надо, что этот дом станет музеем.

В этот момент ему было очень тяжело, потому что теперь ко всем болям прибавилась и эта — он слишком поздно увидел этот дом, а, наверно, здесь есть и другие такие же дома, ведь такие вещи не появляются сами собой.

Но открылась и задняя дверца машины, и появился бай Продан:

— Я, признаться, забеспокоился уже, сынок, но раз с тобой все в порядке, давай поговорим. Знаю, что не успокоюсь, пока мы не поговорим. Ты на машине или пешком?

— О чем мы должны поговорить, бай Продан?

— Да как тебе сказать…

— Как-нибудь скажешь, раз решил.

Старик долго не решался заговорить, они вдвоем шли по улице, а машина ползла следом за ними. Потом он заговорил о каналах. И соседние области они могли бы водой снабжать, лучшее зерно получали бы.

— Разве мы даем плохое зерно?

— Я не говорю, что плохое. Только в этом много химии. Да и юг наступает на нас, снега все меньше, лежит он недолго. Успокаивать меня не надо, сынок. Со святым Ильей об осадках не договоришься.

— Договорюсь и договор тебе покажу, если ты дашь мне гарантии, что уровень воды в каналах через десять лет не упадет. И что они останутся чистыми. И что не приползет сюда с большой реки лесс с нефтью. И что не окажутся в воде химикаты, куда более опасные, чем мои. Я, бай Продан, употребляю столько препаратов, сколько их употребляют повсюду в мире. Если мир откажется от них, откажемся и мы. Но если даже и откажутся от них, то лишь затем, чтобы заменить чем-то более совершенным. Возврата к прошлому не будет, бай Продан, не может быть.

Он говорил уже быстро, задыхаясь. Воздух уже не входил в его слабое измученное тело. Он вцепился пальцами в воротничок, пуговица оторвалась и упала на землю.