На скосе века - [56]

Просто страстная ложь,

вдохновенный отказ от Правды.

Просто страстная ложь,

где победа — обгон без правил,

Вера в то, что сойдёт

(как приятно, что Вера всё же).

Не достигнувших Бога

в пути подбирает дьявол.

Души адский огонь

согревает почти как Божий.

Это знать мне дано.

Хоть я мыслью об этом не знаю.

Бога нет!

А я верен

своим представленьям и взглядам.

Просто в сердце моём

ноет горечь, как рана сквозная.

И по-прежнему девушка

стонет беспомощно рядом.

Просто девушка эта — раздета —

как всех раздели.

Просто очень нежна —

и в крови у неё рубаха.

А эсэсовец смотрит —

всё так же он верен Цели.

Я не скоро пойму,

что всё так же он верен Страху.

На груди его — крест.

А в глазах — ощущенье силы.

Сталь.

Стандартная сталь —

и по мужеству, и по цвету.

Но всё чаще мне кажется:

что-то ещё в них было.

Что-то было,

чего я не помню,

хоть видел это.

Я лишь ненависть помню одну —

   мне ж всего

      пятнадцать.

Я не знал до сих пор,

а теперь уж и знать не буду,

Что и в ней, и за ней

подлый страх без неё остаться,

Что не столько она, сколько он

в этом хрипе: «Jude!»,

Что лишь ненависть схлынет,

и ляжет на сердце глыбой

Всё, что мамой навеяно

мальчику в курточке куцей,

Всё, что помнится всем,

что теперь ему помнить — гибель.

Как лунатику гибель

у края стены очнуться.

…И не скоро поймёт он —

что сам он прижат, как муха.

Что тут ненависть — верность.

Заметят бесстрастье —

исторгнут.

Правят страсти кухарочьи,

вырядясь творчеством Духа,

И гордятся собой…

И спасенье одно — в восторге.

Ах, восторженный страх, подлый страх!

Простота святая!

Это искренне сердце

подвластно гремучим фразам.

Это веру в нелепость

с восторгом душа подтверждает.

Это чувство,

а чувство — известно! — точней, чем разум.

И возвышенней тоже…

Ах, чувство! Ничто с ним не стыдно.

Разве стыден восторг неуёмный в любви

к отчизне?

Нынче в моде восторг.

Быть восторженным стало солидно.

Чувство знает, что лучше лишать,

чем лишаться жизни.

Знает также оно,

что приятней терзать, чем терзаться,

И поэтому проще,

   когда в твоих мыслях — пусто.

Чувством помнить легко

про опасность любви и братства,

Чувством просто забыть,

что бывают другие чувства.

И беречь свой восторг,

и гордиться, служа ему верно.

И по трупам шагать,

выполняя свой долг солдата…

Ах, германская армия!

Храбрость твоя — безмерна!

Но трусливые души

твои составляли штаты…

Шли они по земле

как рабы, увлечённые властью.

И учились гордиться

уменьем на гордость плюнуть.

С каждой новой победой

всё больше в них было рабства.

С каждой новой победой

всё меньше желанья думать.

Их метель заметала,

и вьюги им в лица дули.

Но несли они с гордостью

рабство своё туземцам.

Ничего не боялись —

ни бомб, ни штыка, ни пули.

Оглянуться боялись —

за ними дымил Освенцим.

Пели песни, гордясь,

когда влёк их в пучину «Бисмарк»,

И Берлин защищали,

как ад защищают черти.

Оглянуться ж — боялись.

Боялись случайной мысли.

Отщепенства боялись —

что было им хуже смерти.

Это значило лечь

здесь, со мной

безвозвратно в яму.

Или в лагерь попасть —

прямо в печь из гремящей славы.

И несли они зло,

сохраняя восторг упрямо,

И свой собственный дом защищать

потеряли право.

Но его защищали,

хоть были обложены плотно,

И послушно, как раньше,

о вере в победу кричали.

А потом проиграли войну

и вздохнули свободно, —

Видно, было в них что-то,

о чём даже в мыслях молчали.

Видно, даже сойдясь

с громыхающей подлостью века,

В тяжком рабском восторге

собою себя подминая,

Всё равно среди лжи

бесприютна душа человека,

Даже если он верит…

Что-что, а уж это — я знаю.

Нет, не знаю — узнаю.

Не нынче. И даже — не скоро.

Мне пятнадцать всего —

это разве моя забота?

Я лежу среди трупов,

пройдя через вздыбленный город,

Я весь день ощущал,

что меня ненавидит кто-то.

Ненавидеть в ответ?

Это надо.

Но столько всплыло

В прошлом режущей подлости —

я уж оглох от шума.

Привирают?

Наверно.

Но что-то и вправду было,

Если баба орёт,

если люди молчат угрюмо.

Что-то помнят они…

(Голод!.. Это, как бред, огромно:

Грузовик за окном,

а на нём — словно брёвна — трупы.)

Что-то помнят они.

Да и я это тоже помню.

Я «списал» это только,

поверил, что помнить — глупо.

И зачем было мне

через детство тащить такое —

Этих серых и сирых

с их скучной, тупой печалью.

Волновало — движенье!

Хотелось — как всем! — в герои…

Я простил их судьбу,

а сегодня — мою прощают.

Я простил их судьбу

и отбросил деталью лишней.

Потому что вся жизнь —

все слова! —

на неё не похожа.

Словно впрямь из таких бы

герои вовек не вышли,

Словно впрямь они все родились,

чтоб трястись под рогожей.

Ну а если б и им

кабинет и ковёр на диване,

Где забвение бед

под защитой идеи и флага?

Неужели закон —

сумасшедшее соревнованье:

Кто кем раньше пожертвует

ради всеобщего блага?..

…Только где мне об этом подумать

в свои пятнадцать?

Я лишь танцы кляну —

в них мещанство и запах гнили.

Об огне революций мечтаю —

гореть и драться.

И мне жаль, что давно

кулаков без меня разбили.

И, конечно,

чекисты в кожанках

мне снятся часто.

В их жестокости вижу я подвиг,

в их лицах — лики.

Как же! —

В битве за счастье

их участь — нести несчастье.

Ради правды — грешить.

Мне тот грех —

как святых вериги.

Как само бескорыстье,

чей подвиг почётней риска.

Как причастье к сиянью,

к тому, что от прочих скрыто.

Где мне знать, что смешно

честно верить в своё бескорыстье,

Если сам на коне,