На скосе века - [54]

Потоп!

   Ах, где им знать, сердечным,

Что всё вокруг — одна страна.

Что в ней — не в тюрьмах,

   в славе, в силе,

Они — войдя в азарт борьбы,

Спокойно сами предрешили

Извивы собственной судьбы.

Кто б встал за них — от них же зная,

Что совесть гибкой быть должна.

Живой страны душа живая

Молчала в обмороке сна.

Не от побед бывают беды,

От поражений… Связь проста.

Но их бедой была победа.

За ней открылась — пустота.

V

Они — в истоке всех несчастий

Своих и наших… Грех не мал.

Но — не сужу…

   Я сам причастен.

Я это тоже одобрял.

Всё одобрял: крутые меры,

Любовь к борьбе и строгий дух. —

За дружбы свет,

   за пламя Веры,

Которой не было вокруг.

Прости меня, прости, Отчизна,

Что я не там тебя искал.

Когда их выперло из жизни,

Я только думать привыкал.

Немного было мне известно,

Но всё ж казалось — я постиг.

Их выпирали так нечестно,

Что было ясно — честность в них.

За ними виделись мне грозы,

Любовь… И где тут видеть мне

За их бедой — другие слёзы,

Те, что отлились всей стране.

Пред их судьбой я невиновен.

Я ею жил, о ней кричал.

А вот об этой — главной — крови

Всегда молчал. Её — прощал.

За тех юнцов я всей душою

Болел… В их шкуру телом влез.

А эта кровь была чужою,

И мне дороже был прогресс.

Гнев на себя — он не напрасен.

Я шёл на ложные огни.

А впрочем, что ж тут? Выбор ясен.

Хотя б взглянуть на наши дни:

У тех трагедии, удары,

Судьба… Мужик не так богат:

Причин — не ищет. Мемуаров —

Не пишет… Выжил — ну и рад.

Грех — кровь пролить из веры в чудо.

А кровь чужую — грех вдвойне.

А я молчал…

   Но впредь — не буду:

Пока молчу — та кровь на мне.

1963

Поэма существования

Бабий Яр.

Это было…

Я помню…

Сентябрь…

Сорок первый.

Я там был и остался.

Я только забыл про это.

То есть что-то мне помнилось,

но я думал: подводят нервы.

А теперь оказалось: всё правда.

Я сжит со света.

Вдруг я стал задыхаться

и вспомнил внезапно с дрожью:

Тяжесть тел…

Я в крови…

Я лежу…

И мне встать едва ли…

Это частная тема.

Но общего много в ней тоже, —

Что касается всех,

хоть не всех в этот день убивали.

Всё касается всех!

Ведь душа не живёт раздельно

С этим вздыбленным миром,

где люди — в раздоре с Богом.

Да, я жил среди вас.

Вам об этом забыть — смертельно.

Как и я не имею права

забыть о многом.

Да, о многом, что было и жгло:

о слепящей цели,

О забвении горя людского,

причин и следствий…

Только что с меня взять? —

мне пятнадцать,

и я расстрелян.

Здесь —

ещё и не зная

названия этого места.

Пусть тут город, где жил я,

где верил, как в Бога, в разум,

Знать хотел всё, что было,

угадывал всё, что будет, —

Я на этой окраине не был.

Совсем.

Ни разу.

И не ведал о том,

как тут в домиках жили люди.

Я сегодня узнал это,

я их в толпе увидел,

В их глазах безучастье молчало,

как смерть, пугая…

Где мне знать, что когда-то

здесь кто-то их так же обидел —

Примирил их с неправдой

и с мыслью, что жизнь — такая,

Я шепчу: «Обыватели!» —

с ненавистью

и с болью.

Все мы часто так делаем,

гордо и беззаботно.

Ах, я умер намного раньше,

чем стал собою,

Чем я что-то увидел,

чем понял я в жизни что-то.

Мне пятнадцать всего,

у меня ещё мысли чужие.

Всё, чем стану богат, ещё скрыто,

а я — у края.

Светом жизни моей,

смыслом жизни ты стала,

Россия.

Но пока я и слово «Россия»

нетвёрдо знаю.

Я таким и погибну.

Намного беднее и меньше,

Чем я стану потом…

Стыдно помнятся мысли эти…

Здесь впервые я видел

беспомощность взрослых женщин,

Понял, как беззащитны на свете

они и дети.

…До сих пор лишь дорогой я жил, —

верил только в сроки.

Что обычные чувства? —

Дорога — моя стихия.

А теперь я прошёл до конца

по другой дороге.

По недальней другой —

той, что выбрали мне другие.

Я в газетах читал о них раньше,

как все читали.

Верил:

в рабстве живут они.

Мучась, не видя света.

Я мечтал им помочь,

и они обо мне мечтали, —

Что когда-нибудь так я пройду

по дороге этой.

Я сегодня их видел.

Смотрели светло и честно.

Видно, верой была им

мечта, что я скоро сгину.

И я шёл через город,

где только что кончилось детство,

Он глаза отводил.

Притворялся, что он — чужбина.

Шёл я в сборной толпе.

В ней различные люди были.

Я не всех тут любил,

хоть одно составлял со всеми.

Я не мог бы так жить.

И я рад, что меня убили.

Что ушёл я в себя:

непосильно мне это бремя.

Нет, не гибель страшна!

Все мы знали, что можем погибнуть, —

В наступающих битвах,

которых предвиделось много.

Но не так,

а со смыслом,

с друзьями и даже с гимном!..

Нет, не гибель страшна,

а такая страшна дорога.

Нет, не гибель страшна,

а дорога сквозь эти взгляды,

Сквозь припрятанный страх, любопытство

или злорадство.

— Так и надо вам, сволочи!

Так вам, собаки, и надо!.. —

Злобно баба кричала в толпе,

не могла накричаться.

Изнывала она от тоски,

заходясь гнусаво.

Словно тысячу лет

эта боль разрывала душу,

Всё таилась в душе…

А теперь получила право

На своё торжество,

на свободу, — рвалась наружу.

Торопилась излиться.

На всех.

На меня хотя бы.

Чтоб воспрянуть,

взлететь,

чтоб за всё получить с кого-то…

И она ликовала,

она наслаждалась, баба, —

И несчастной была,

и противной была —

до рвоты.

Сто веков темноты,

ощетинясь, за ней стояли.

И к тому же — обман и безжалостность

этого века —

Что мне крылья давал,

что давал мне провидеть дали,

Что давал мне возможность

считать себя человеком.

Может, это за счёт её счастья?

Что ж, я в ответе.

Впрочем, так я не думаю,

мал ещё думать это.