На распутье - [48]

Громыхнул орудийный выстрел, дом содрогнулся, раздался треск, пулемет на крыше умолк, но лишь на несколько секунд, затем снова застрекотал.

Пали вскочил.

— Дай свой пистолет, — повелительно сказал он.

— Не дам, заимей свой!

Со двора меня позвал дворник. Я выбежал на галерею. Дворник показывал на ворота, но было плохо видно, я не понимал, чего он от меня хочет, и спустился вниз.

Когда я вернулся в комнату, смотрю: сундук открыт, пистолета нет.

На крыше прерывисто лаял станковый пулемет.

Я выбежал на галерею, устремился к лестнице на чердак. У дверей меня остановил голос дворника:

— Хоть вы-то не сходите с ума, господин Мате! Не собираетесь же вы бежать за ним?

Я сразу обмяк, навалился на перила лестницы.

Пулемет захлебнулся, словно в глотке у него застряла пуля, и умолк.

Больше он уже не строчил.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Осенью пятьдесят восьмого года, после того как Пали Гергей успешно сдал экзамены за первый курс вечернего техникума, его назначили начальником производственного отдела. По иронии судьбы он снова оказался за письменным столом Гоаца. После контрреволюционных событий его не избрали секретарем парткома — райком партии посоветовал ему на время устраниться от партийных дел. Он ничем себя не скомпрометировал, наоборот, его даже наградили, но в сложившейся после ноября обстановке считали целесообразным заменить старые кадры новыми людьми. Нового секретаря, Шандора Сюча, нам прислали со стороны. Он был офицером, в пятьдесят втором году его разжаловали и уволили из армии, но теперь реабилитировали.

Пали по-прежнему оставался председателем спортивной секции и членом завкома.

Меня в декабре пятьдесят шестого года назначили главным инженером завода. Холбу уволили. Правда, во время контрреволюции он не играл сколько-нибудь заметной роли, но тем не менее достаточно скомпрометировал себя. В «революционный комитет» он из осторожности отказался войти, но поняв, что его позиции в связи с этим сильно пошатнулись, постарался упрочить их, энергично поддержав забастовку. Когда же министерство потребовало возобновить работу, Холба как главный инженер завода написал: пока советские войска не будут выведены из страны и не будут проведены свободные выборы, о возобновлении работы не может быть и речи.

Прислали нам и нового директора. Прежнего, Белу Вереша, взяли в ЦК партии, а к нам назначили бывшего слесаря Лайоша Абеля, которого в свое время откомандировали в Министерство иностранных дел вместо Пали Гергея. В это время положение с инженерно-техническим персоналом у нас значительно ухудшилось, поскольку немало специалистов покинули страну. Холбу, сняв с поста главного инженера, сразу же уволили и этим еще больше усугубили положение. Мы с Пали считали увольнение Холбы неправильным, ибо хорошо знали: то, что он сделал, сделал из трусости, а не из враждебных побуждений, и незачем было выгонять его, больше того, даже, пожалуй, несправедливо, а учитывая острую нужду завода в специалистах, недальновидно. Я не одну неделю обивал пороги в министерстве, в райкоме — немало в этом деле помогал мне Пали Гергей, — ходатайствуя, чтобы его оставили хоть на какой-нибудь должности, ведь жаль терять такого специалиста, а в случае чего выгнать никогда не поздно, если выяснится, что события ничему его не научили и он послужит для других дурным примером или станет рассадником враждебных настроений. Но даже в этом случае лучше, чтобы он остался у нас, где его знают, могут вовремя предупредить и предостеречь. Этот аргумент Пали сыграл решающую роль во время спора.

Холба вздохнул с облегчением, когда я сообщил ему о назначении его в отдел рационализации.

Пали с первых же дней после подавления контрреволюции изъявил желание работать на старом месте, и его направили в инструментальный цех. Причем до некоторой степени вопреки мне. Я хотел, чтобы он сразу же занял какой-нибудь ответственный пост, но меня никто не поддержал, говорили одно: он, мол, всего-навсего квалифицированный рабочий и в течение последних десяти лет был секретарем партийной организации на заводе, так что нечего ломиться в открытую дверь, тем более что ее недавно прорубили с противоположной стороны.

Пали — хотя, может быть, он только делал вид — с удовлетворением встретил эту перемену.

— Теперь снова буду ходить на лодочную станцию, — посмеиваясь, говорил он своим хрипловатым голосом. — Снова буду обыкновенным смертным. Ох, и давно же я не сидел на веслах!

— А кабина у тебя есть?

— Та же самая. Каждый год решал отказаться от нее, но весной все же продлевал абонемент. Раз в год обязательно ходил туда. Делал уборку, наводил порядок.

— Иногда, может, и меня пригласишь?

— Не валяй дурака. Ты там всегда свой. Если хочешь, дам тебе ключ, да и у сторожа можешь взять. Мне давно надо бы предупредить его об этом.

Весной пятьдесят седьмого года Пали и в самом деле как бы помолодел лет на пять, окреп, морщины на лице его разгладились, подлечил зубы, за работой насвистывал.

А летом он пришел ко мне и сказал:

— Послушай, Яни, надоело мне все это. Совсем обленился, того и гляди, стану трутнем, обывателем. Что ты скажешь, если я пойду учиться? Думаю поступить в техникум. До сих пор времени ни на что не хватало, а теперь не знаю, куда девать его.