На распутье - [46]

10

В субботу 3 ноября, под вечер, к нам заявился Пали, небритый, с глубоко запавшими, лихорадочно блестевшими глазами, в сопровождении охранника.

Наш дом организовал охрану у ворот, днем дежурил один, а ночью — двое мужчин. Они следили за тем, чтобы в дом не проникли грабители, воры, вооруженные бандиты, обезумевшие убийцы. Жильцы спилили две акации во дворе и изнутри подперли ими огромные двустворчатые ворота.

Мы как раз ужинали. Картофельное пюре с паприкой и луком, поджаренным в сале. Подъедали все, что Гизи припасла на зиму.

С того четверга я не выходил из дому. Слепому незачем легкомысленно расхаживать по улицам. Один он может пускаться в путь только по хорошо изученному маршруту, да и то с белой палкой в руке и с уверенностью в сердце, что ему в любую минуту придут на помощь окружающие. Я тоже был слеп, но при моей слепоте не полагалась спасительная белая палка, и мне нельзя было рассчитывать на чью-либо помощь. Я не мог разобраться, кто, в кого и зачем стрелял, и стоило мне избрать мысленно какой-нибудь путь, как перед моим взором тотчас вставала страшная картина: линчующая толпа, протянутые к машине руки озверевших людей, душераздирающие крики, наконец, устремленный на меня взгляд сраженного на площади человека, стекавшая изо рта его кровь, гусеницы танка надо мной, щелкающие пули, люди в белых халатах, широкие лопаты, подбрасывающие мертвецов…

Гизи подала тарелку и Пали. Только после этого мы спросили, как он очутился здесь.

Сумерки застали его по пути домой, так что в силу необходимости пришлось зайти к нам. Утром он пойдет дальше. С трудом мы добились от него хоть такого объяснения. Казалось, будто ему мучительно трудно было говорить, будто каждая произносимая фраза причиняла ему физическую и душевную боль.

— Пали, но где же ты все-таки был? Откуда идешь? — настойчиво допытывался я.

Гизи сварила очень крепкий кофе, это единственное, что у нас имелось из наркотиков. Пали вроде бы немного оживился. Подобно тому как из дырявой подводы время от времени падают на мостовую брикеты угля, так и он ронял слово за словом. В первый день он случайно оказался в здании одного из районных советов. Всем выдали оружие, ворота наглухо закрыли. Его тоже назначили в охрану. Он очень тревожился за Эржи, решил повидаться с ней и сразу же обратно.

— А ты? — опросил он у меня.

— Живу, как видишь.

— И все?

— А разве этого мало?

— И тебе не стыдно? — оглушительной пощечиной прозвучал его очень тихий голос.

Гизи моментально вмешалась.

— Как вы можете так говорить, товарищ Гергей?

— Помолчи! — прикрикнул я на Гизи, кивнув на тонкую стену, пропускавшую даже мысли.

Возмущенная Гизи собралась что-то возразить, но передумала и, хлопнув дверью, вышла на кухню. Пали чуть заметно улыбнулся.

— Послушай, Пали, — продолжал я. — Брось витать в облаках. Ты ведь тоже прекрасно знаешь, что сейчас на улице говорят другим языком. Пора бы и нам научиться ему, а то может показаться, что мы, зачарованные звуком собственного голоса, разучились не только понимать, но и слушать других. Вот ты, например, понимаешь, что говорят люди? Смог бы объяснить, что происходит на улице?

Пали резко встал, долго не сводил с меня испытующего взгляда, затем неторопливо несколько раз прошелся по комнате. От его спокойствия не осталось и следа, он словно стряхнул его с плеч. Подойдя к пианино — Гизина мать чуть ли не силком навязала его нам вместе с расписанным тюльпанами сундуком — и продолжая стоять спиной ко мне, он открыл крышку, провел пальцами по клавишам и членораздельно произнес:

— Контрреволюция. Теперь уже ни у кого не может быть сомнений в этом. — Он быстро повернулся и пристально посмотрел мне в глаза.

— Значит, — сказал я, — все, кто там, на улице, — контрреволюционеры? Все, кто взялся за оружие, — контрреволюционеры? Все хотят ликвидировать национализацию, вернуть землю графам, желают создать гетто, но теперь для коммунистов, а не для евреев? Неужели столько ярых врагов появилось сразу у этого строя? — Я засмеялся. — Старина, ты просто не имеешь представления о том, что происходит там, на улице.

— А откуда у тебя такое ясное представление? — набросился он на меня. — Отсюда, из комнаты? На потолке прочел? Или ночью приснилось, когда на минуту перестали дрожать коленки? Ты говоришь так, Яни, словно не я пришел оттуда, с улицы, а ты.

— Уж не собираешься ли ты своими откровениями убедить меня? Не дождешься! С меня хватит.

Пали снова прикоснулся к клавишам, но при первом же звуке отдернул руку.

— Твоими устами говорит трусость, — произнес он, все еще не отрывая взгляда от пианино. — Боишься сделать определенный вывод, ибо тогда придется действовать. А ты не хочешь брать на себя никаких обязательств. Куда удобнее отсидеться дома.

«Примитивный человек, — сверлила лихорадочная мысль. — Примитивный, ограниченный, ничего не, скажешь. Мне давно уже следовало знать это. Шаблоны, схемы, упрощенные формулировки — вот мир его умозаключений. Это очень, очень опасно, ведь для него они непререкаемая истина. И действует он, руководствуясь ею».

— Ты заучил несколько жалких фраз и твердишь их без конца! — ответил я, стараясь сдерживать себя. — Ей-богу, мне кажется, пора бы уже покончить с этим современным варварством, с лицемерным самообманом, за которым скрывается зияющая пустота и глупость, где все неотвратимо идет к краху и гибели!