На распутье - [11]

— За коллектив, — отвечает Сегеди.

— Стало быть, за трусов, за маловеров, за изнеженных бездельников, за шкурников и прочих нравственных уродов. — Я делаю глубокий вдох. — Одним словом, за предусмотрительных, которые, прежде чем что-либо делать, прикидывают, что они будут с этого иметь, выгодно ли им; они вместо «За мной!» предпочитают кричать «Вперед!».

Сегеди с невозмутимым видом ждет, что я скажу дальше. Наступает продолжительная пауза. Наконец он прерывает ее.

— Понимаю, товарищ Мате. Сейчас вы слишком взволнованы, но иногда есть резон выслушать человека именно в таком состоянии, когда он дает волю своим чувствам. Да, я понимаю вас и вполне согласен с вами в том, что вопрос можно ставить и в такой острой форме. Вы высказали целый ряд мыслей, но, по сути дела, конечно, красной нитью проходит одна, а именно кто сегодня идет, должен идти на жертву и ради чего или кого? И вообще, стоит ли? Заслуживает ли этого кто-либо? — Пальцы его пляшут по столу. — Но я сейчас продолжу не в том плане, в каком хотелось бы вам. Скажу яснее: я тоже умею спрашивать, более того, задавать вопросы умеют и школьники. Отвечать гораздо труднее. Трудно представить, до чего бы мы дошли, если бы только спрашивали, а отвечал бы всегда кто-нибудь другой. Если бы привыкли надеяться, что на все наши вопросы кто-то обязан давать исчерпывающие ответы, приятные уму и сердцу… Как вы полагаете, может, мне не стоит продолжать? Спрашивать и отвечать — это задача каждого из нас. В том числе и ваша. Согласен, что это нелегкое дело. Особенно трудно ставить ясные и четкие вопросы и честно отвечать на них. А самое трудное — последовательно и в полном соответствии с нашими ответами действовать, жить. Между тем именно здесь-то и проявляется человек. Это, конечно, не освобождает нас от необходимости обсуждать вопросы, ответы и говорить о чувстве долга. Но нельзя же только спрашивать! Это к лицу трусам и ловкачам. Собственно говоря, я тоже мог бы спросить у вас…

Стучат. В дверях появляется лохматая седая голова женщины.

— Я иду вниз, товарищ Сегеди. Вам принести чего-нибудь?

Сегеди встает.

— Да, да. Минутку… — Он шарит по карманам. — Пачку сигарет «Тэрв», будьте добры… — Вынимает мелочь, рассыпает на ладони, снова ищет и из другого кармана добавляет несколько монеток, подсчитывает… — Знаете что? — говорит он, смущенно улыбаясь. — Хватит и десяти штук. По крайней мере легкие целей будут.

Женщина уходит. Сегеди, подняв глаза к потолку, пытается отыскать нить прерванной мысли. Лицо его по-мальчишески краснеет.

— Словом… Если бы я спросил у вас, — продолжает он, — почему погиб Гергей, что бы вы ответили? В конце концов…

— Он жертва, — отвечаю я. — И убили его мы. Бессмысленно. Зря!

— Кто убил? — холодно спрашивает он.

— Я! Вы! Мы, научившиеся бросаться красивыми, возвышенными словами, вот как вы сейчас…

— Благодарю! — тихо произносит он.

Я, совершенно обессиленный, падаю кресло.

— Простите, — хриплю. — Я погорячился, но вы должны понять…

— Понимаю, — кивает он, — понимаю. Успокойтесь, товарищ Мате. Теперь уже бессмысленно терзаться, забудьте, приведите в стройную систему свои вопросы и ответы и — за работу. Если будете долго мучить себя, станете беспомощным. Вы честный человек, но это отнюдь не должно привести к тому, чтобы вы стали бесполезным, во всяком случае, приносили меньше пользы, чем те, кто не страдает угрызениями совести.

Он смотрит на меня, что-то еще собирается сказать, но не решается, и слова застревают в уголках его губ. С площади доносится рев мотора грузовой машины, возле крытого рынка сбрасывают ящики.

— Вместе с Гергеем мы начинали свой жизненный путь, — не удерживаюсь я. — Затем дороги наши как-то разминулись, он пошел по одной, я по другой… И теперь не знаю, кто из нас ошибся в выборе, стал ли я, как он сказал, — с трудом выговариваю это слово, — предателем… или он оступился и рухнул в пропасть…

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Четырнадцати лет от роду я устроился в конце лета подсобным рабочим на дровяной склад. Колол дрова, доставлял уголь (то на себе, то на тачке), знал как свои пять пальцев все дома и закоулки в округе, где, сколько и когда могут заказать, где платят без звука и даже дают на чай, а где с тяжелыми вздохами отсчитывают последний филлер.

До весны продолжалось это счастье (мать иначе и не говорила, ведь я зарабатывал деньги), но отопительный сезон кончился, а с ним и мое «счастье». Правда, для обретения нового «счастья» мне даже фирмы не пришлось менять. Дровяной склад формально принадлежал жене хозяина, а сам он брал подряды на строительно-ремонтные работы, имея специальный патент на это. Вот почему, как только солнце стало немного пригревать, меня без особых проволочек из дровяного склада перебросили на строительную площадку. Перемена выразилась в том, что я уже таскал на себе не дрова, а мешки с цементом, не уголь, а песок, известь, подвозил на тачке кирпичи. А когда перебазировались на новый объект, перетаскивал инструмент и инвентарь, потому что «перебазирование», а это случалось довольно часто, ибо мы занимались преимущественно ремонтом и больше недели не задерживались на одном месте, тоже входило в круг моих обязанностей. Перекочевывали обычно в субботу или воскресенье. Поэтому неделя для меня зачастую начиналась там, где для других кончалась. В короткие промежутки оставалось немного времени в лучшем случае лишь на то, чтобы сбегать домой, вывернуть карманы и положить матери на стол весь свой недельный заработок и, пока она, сетуя на нужду, подсчитывала филлеры (те, что я принес, и те, каких недостает, чтобы покрыть долги, наесться досыта. Поскольку я, став добытчиком, пользовался правам заказывать на субботу меню, мать обычно спрашивала: «Что бы тебе хотелось съесть, сынок?»