На распутье - [9]

Гулко отдается звук тяжелых шагов по деревянной лестнице.

Я встаю.

Вниз осторожно спускается грузная седая женщина; на носу у нее еле держатся очки, как у Ученого из сказки о семи гномах. Сойдя вниз, она водворяет на место металлическую оправу, поднимает голову вверх, чтобы получше видеть через стекла очков, замечает меня и сразу же устремляется вперед, протянув ко мне руки.

— Старикашка! — восторженно произносит она, тиская и обнимая меня.

Мужчина в бриджах с любопытством посматривает на нас, кассирша перестает разгадывать кроссворд, высовывается из своего окошечка, чтобы лучше видеть происходящее.

— Тетя Йолан, — говорю я, и по всему телу у меня разливается какая-то слабость.

Мы все стоим в обнимку, затем я пытаюсь высвободиться из ее объятий, но она по-прежнему прижимает меня к себе, увлекает к стоящему у стены стулу, бросает взгляд на мужчину в бриджах, прикидывая расстояние до него, и понижает голос, но не перестает выражать свой восторг.

— Старикашка, каким ветром тебя занесло? Как это ты вспомнил свою тетку? Выглядишь совсем молодцом! А ну-ка, дай полюбоваться на тебя! — И она тотчас вскакивает, стоит, чуть сгорбившись, как ревматик, кладет руку мне на плечо. — Гляди-ка, у тебя тоже седина в волосах! Так ты еще больше похож на отца. — Она вздыхает, молчит, задумавшись о чем-то.

— Тетя Йолан, — говорю я невпопад, без всякой последовательности, — умер Пали Гергей.

Она смотрит на меня, снимает с моего плеча руку, еще больше наклоняется вперед, широко разводит, а затем соединяет руки и, как религиозные старушки, подносит их к губам.

— Да что ты говоришь? Умер? Неужто правда? Просто не верится! Что же стряслось с ним?

— Ничего особенного, — отвечаю я. Затем во мне вспыхивает злобный цинизм и я добавляю: — Погиб из-за своей сознательности.

Она не понимает, ладони ее все еще сложены вместе и пальцы касаются губ. «Пресвятая дева Мария любуется младенцем», — невольно приходит мне на ум.

— Забрался на подъемный кран и свалился. — Я словно выплевываю эту фразу. Затем объясняю все по порядку, но стараюсь ни словом не обмолвиться о своей собственной роли.

Мужчина в бриджах, явно сгорая от любопытства, шаркая ногами, приближается к рам в надежде услышать какую-нибудь сплетню, а кассирша даже выходит из будки. Йолан не обращает на них никакого внимания, растерянно топчется на месте, сетует, упоминает бога, хотя уже полвека не верит в него.

— А вы, тетя Йолан, как поживаете? — в свою очередь спрашиваю я.

— Хорошо, племянничек, хорошо… — говорит она таким голосом, словно кого-то оплакивает на похоронах.

— Эй, Йолан! — окликает ее мужчина в бриджах и, когда старушка переводит на него взгляд, кивает в противоположный угол фойе, где на полу валяются скорлупа от орехов и бумажный комок.

— Да, сейчас, — деловито отвечает Йолан, смотрит на меня, собираясь, видимо, что-то сказать, а сама роется в кармане фартука, достает ключ, подходит к узенькой двери, за которой нечто вроде чулана, берет веник, совок и медленными, осторожными движениями, чтоб не поднять пыль, собирает мусор.

Я не могу смотреть на эту аккуратно и старательно выполняемую операцию. Отворачиваюсь.

Хлопает дверь. Йолан подходит ко мне, смахивает с платья какую-то невидимую соринку, затем вынимает носовой платок и вытирает руки. Не знаю, может, мне только кажется, но противный запах плесени, прелой пыли становится невыносимым, меня начинает мутить.

— Объясните наконец, как вы дошли до жизни такой? — вспыхиваю я. — Вы, руководившая в подполье сотнями людей, воспитывавшая, укрывавшая, спасавшая тех, кто занимает теперь даже министерские посты!

— Ну и что тут особенного? — звенит обиженно ее голос. Да, она осталась такой же. Даже интонация, металл в голосе остались прежними. Если бы я не видел ее, а услышал только эти слова, я снова представил бы себе прежнюю Йолан, круглобедрую, стройную, в которой никто не угадал бы активного участника подпольного рабочего движения в огромном пролетарском районе, а именно она являлась душой его, связующим звеном.

— Как вы можете мириться с этим? — продолжаю я нападать на нее.

Меня сразу обезоруживает ее спокойный голос, в котором уже нет былой страстности, прежней твердости. Она по-стариковски оправдывается:

— Как-то надо жить, племянничек, да и ради пенсии приходится.

Кровь ударяет мне в голову, словно меня повесили за ноги, и я хриплым голосом кричу:

— Как-то! Как-то! Разве нет другого выхода? Неужели это единственная возможность? Почему вам не сходить к министру? Или к любому из тех сотен людей? Нет, я решительно отказываюсь вас понимать…

Она берет меня за руку, ласково проводит по ней ладонью, но голос у нее снова тот, металлический.

— Скажи, Яни, неужели ты меня считаешь способной на такое? Что я пойду попрошайничать, унижаться ради собственной выгоды?

Я складываю руки, как только что делала она, и говорю:

— Дорогая тетя Йолан, неужто вы ждете, что кто-нибудь из ваших прежних товарищей, которые сегодня занимают высокие посты, случайно забредет сюда и, если вы подметете под ними набросанный мусор, узнает вас? Под лежачий камень вода не течет! Надо действовать, напомнить о себе, понимаете? И если вы не хотите, я сам…