На распутье - [8]

Ворча ругательства, босяк вошел с ними в калитку. Над могилевскими крышами подымалось красное солнце, и его живительные лучи придали босяку бодрости. В прихожей дома, где не было ничего русского, — и это понравилось бродяге, ибо он не любил Московию, — его встретил высокорослый и тонкий, как палка, пан, сидевший на скамье. Он вгляделся в бродягу. Что-то знакомое проглянуло в толстогубом лице с мелкими черненькими глазками. На щеке малого торчала обросшая волосами бородавка. Сидевший был пан Зертинский, находившийся на службе у убитого самозванца.

— Я где-то тебя видел? Ты проживал в Москве?

Бродяга кивнул.

— У князя Василия Мосальского?

— С Арбату я, со Знамения Пречистья из-за конюшен, — ответил бродяга, уклонившись про князя Мосальского.

— Ты был писцом у царька?

— Хитро, добрый пан, много хочешь ведать. Скажи лучше слуге, чтобы он мне дал еду, да что получше, потому что я не привык к худой пище: я сам не ниже, а намного выше любого пана по уму. — Бродяга цинично усмехнулся, желая поддеть Зертинского.

— Как твое имя? Богдан?

— Нет. По-всякому меня кличут. Кто Митка, а кто — Битка, давали и другие прозвища.

— Ты иудей?

Бродяга встопорщился, глазки вспыхнули, нос сделался «рытым», жесткое смуглое лицо его стало злым.

— Я знаю весь церковный круг. Я — из белорусов.

На это заявление бродяги пан Зертинский тонко улыбнулся.

— Ты видел, как убили Димитрия?

— За пять ден до кутерьмы я покинул Москву. Но я про все ведаю.

— Про что?

— Про убитого расстригу.

— А разве он был расстригой? — продолжал расспрашивать бродягу Зертинский.

— А то нет? — ощерился бродяга.

— Каким же образом его признали?

— В Московии признают даже свинью, и чем она грязнее — тем скорее.

— Невысокого же ты мнения о России, — усмехнулся Зертинский. — Тебе такое говорить не следует. — Зертинский оглядел его с ног до головы. — Ты такого же роста, как Димитрий…

— Так что с того?

— Царь Димитрий спасся. Он здесь, в Путивле. Ты знаешь о том, что он бежал сюда?

— Слыхал. Ты чего, пан, от меня хочешь? — спросил бродяга, продолжая с волчьей жадностью работать зубами — подчищал все, что лежало на тарелках.

— Отдохни в людской, а в обед обсудим…

Пан Зертинский, надев кафтан, отправился к пану Меховецкому — тот осел после бегства из Москвы в доме напротив. Меховецкий был крупного склада и с рыцарской отметиной на багровом лице. У Меховецкого сидел Молчанов.

— Я нашел, Панове, того, кто нам нужен. — Он кивнул Молчанову. — Рост — точно как у самозванца, морда, правда, собачья, сходства никакого, кроме бородавки. Но ведаю, что этого малого можно поставить на кон.

И без того стеклянные глаза Меховецкого заблестели еще более; он даже потер руки от удовольствия.

— Возьмемся за малого. Игра не должна быть кончена! — проговорил он, потирая руки. — Наши труды не должны пропасть даром.

— Грамоту знает? — спросил Молчанов.

— Грамотен. Был писцом у князя Мосальского, с Арбата.

— Тогда я его должен знать, — сказал Молчанов.

За обедом Молчанов и паны взялись за бродягу основательно.

Тот страшно перепугался, однако не хотел гневить панов и потому стал крутить и петлять, бормоча:

— Ищите, господа паны, кого другого, а я человек тихий. В учителя пойду опять.

— Подумай: с нашей помощью ты можешь добыть корону — проще пареной репы, — насел на него Зертинский. — Пан Меховецкий — такой знатный вельможа! — согласен стать гетманом.

Тот кивнул головою, проговорил напористо:

— Согласен.

— Под Кромами стоит Иван Болотников, — продолжил Молчанов. — У него уже около полутора тысяч, и войско его все пополняется. Болотников разгромит воевод Шуйского. Михайло Скопин — мальчишка. Болотников введет тебя в Кремль и посадит на трон, с нашей, без сомнения, помощью.

Скрипя сапогами, в комнату быстро вошел Шаховской.

Молчанов кивнул:

— Погляди, воевода, на этот лик: вылитый царь!

— А он еще залупаеца, — захихикал пан Зертинский.

Шаховской, как цыган коня, оглядел бродягу.

— Грамотен?

— А то! — выпятил грудь бродяга.

— Был писарем, — пояснил Молчанов. — Я его рожу помню.

— Со мною так калякать негоже, — разгневался Битка-Митка.

— Жену имеешь? — выяснял Шаховской.

— Я, господа паны, люблю валять чужих баб, — ощерился в гаденькой усмешке бродяга.

— Лихой малый, — хлопнул его по плечу Меховецкий.

— Ну что, испытаешь судьбу? Про Ивашку он знает? — спросил Шаховской у Молчанова.

— Знает. Будет круглый дурачина, коли откажется!

Бродяга ковырял соломинкой в желтых кривых зубах, хорохорясь, поддернул плечами, шмыгнул носом.

«Не то рыпнуться? Страшно! Удавят, как собаку! — раздумывал бродяга. — Благодарение, господа паны. За-лучше подамся добывать золото да баб щупать».

Ночью он полез было к служанке Зертинского, но та огрела его кулаком по голове, вцепилась в волосы, посулила:

— Прибью недоноска!

Когда все стихло, бродяга потихоньку вывел из стойла коня — погнал его в Пропойск. Дней пять он шатался по торжищу: где гадал, где крал, где лез под подол иной купчихи, без стыда и совести, — и тут его крепко ухватили под руки стражники, посадили под замок.

Какой-то толстый пан сказал:

— Ты — лазутчик Москвы, не отпирайся!

Три дня его держали на воде да сухарях, а на четвертый явились паны — Меховецкий с Зертинским.