На распутье - [111]
Все взоры были устремлены на сверженного монарха с живейшим любопытством и наслаждением: мысль о превратностях пока не мешала восторгу.
— Государь, — прибавил гетман Жолкевский, — я вам вручаю Шуйских не как пленников: пусть они послужат примером поверженной гордыни, и я прошу оказать им милость и быть снисходительным к ним.
Но едва он это произнес, как послышался ропот среди радных панов. Лицо Мнишека исказила мстительная гримаса, в глазах его застыла звериная злоба: он видел пред собой врага и желал его истребления.
— По вине Шуйского погибли многие польские люди! — выговорил он непримиримо. — Много ясновельможных панов и рыцарей полегло на Русской земле, а также там страждет моя дочь.
— Мы должны ему отомстить! Он наш враг! — послышались голоса.
— Будем милостивыми, господа ясновельможные паны, — сказал король.
Прямо из дворца Шуйских повезли в замок Гостынский, находившийся близ Варшавы, посадив их там под неусыпную охрану. Неволя и тоска свели царя через год в могилу.
Сигизмунду и гетманам казалось, что они и Речь Посполитая находились на высоте счастливой военной судьбы, принимая победу под Смоленском как великую страницу покорения восточного исполина, в силу мелочного тщеславия не поняв, что не сломили, не превозмогли могущественного духом противника. Они радовались призраку военного счастья.
Эпилог
I
Князь Дмитрий Михайлович Пожарский около двух недель находился в своем имении под Суздалем, в тишине он набирался сил после тяжелых ран, полученных в московских битвах. Ранение в голову было столь тяжким, что архимандрит Дионисий уже подумывал соборовать князя, да старый монах отсоветовал:
— Выживет. К князю пристала черная хворь, должно, с дурного глазу.
Сказать по правде, сам князь не надеялся, что поправится, однако Бог не попустил, недаром же монах изрек: «Тебе, княже, Господом вверено спасение земли».
Левка Мятый ни на шаг не отходил от князя, спал под его дверью. Желтый, худой, одежда болталась, как на палке. В конце второй недели Дмитрий Михайлович почувствовал желание жить.
Известие, полученное Пожарским еще в Троице о разгроме ополчения Ляпунова, угнетающе подействовало на него. Они вместе начали многотрудный поход по освобождению земли, и вождь земства, его боевой товарищ, так подло убитый, три дня лежал под палящим солнцем посреди площади, брошенный на растерзание собакам.
На шатающихся от запала конях Фирька, Василий и Купырь въехали в Нижний Новгород, грея возле тела под рубахой троицкую грамоту. В промозглой, осенней мгле звонили к вечерне. Накрапывал холодный дождь. Голодные, изможденные люди куда-то брели тенями по слякотным распутням. Изрядно проплутав, они наконец-то отыскали крытый крепкий двор старосты Кузьмы Минина>{39}. Кривобокая старуха, ворча: «Носит лихоманка», отперла дверь.
— Грамота из Троицы к тебе, — сказал Фирька, вошедши в просторную избу, где в красном углу, под образами, сидел невысокий, бородатый, в расстегнутой рубахе мужик, — то был староста Кузьма Минин-Сухорук.
Кузьма взял плошку с огарком и стал неслышно читать, шевеля губами, при этом одобрительно кивая головою и покрякивая.
— Недаром мне вчера явился во сне святой Сергий, — проговорил он, кончив читать. — Славно писание! Агриппина, дай молодцам еды и постели им. Ну, что в Троице? В Москве?
— Беда: отовсюду прет покалеченный люд. А Москву, сам видал, выжгли. — Фирька налегал на похлебку. — Теперь ляхи заперлись в Кремле.
— Польский король взял Смоленск, — добавил Василий.
— Что ополчение?
— Разброд. Заруцкий со своими казаками занимается мародерством, грабит. Трубецкой снюхался с новым самозванцем из Пскова, — пояснил Фирька.
— Старец Авраамий и архимандрит Дионисий мне на словах передали: они сильно надеются на князя Дмитрия Пожарского.
— И я, брат, на князя надеюсь. Да он еще не очухался от ран. Что ж гадать… Утро, говорят, мудренее вечера. Давайте спать. Утром будем думать…
Рано утром народ повалил на воеводский двор. Вскоре закачалось более тысячи шапок. Именитые ворчали: «Что там еще взбрело в голову говядарю[61]?»
Кузьма, стоя на крыльце избы, горячо заговорил, хотя ораторство не было для него привычным делом:
— Жители новгородские, посадцы! Было мне видение: явился святой отец Сергий, он повелел разбудить спящих, чтоб всею землею идти на латынь и на пагубных, продажных изменников, засевших в Кремле. Братове! Прочтите троицкие грамоты Дионисиевы в соборе, а там как Бог даст! Мы все в его власти.
Стряпчий Иван Биркин, кем-то присланный в Нижний, приземистый, с бородкой клином, с совиными, навыкате, глазами, кому только не прислуживавший, на эту речь старосты Минина ответил язвительно:
— Посадцы, миряне! Того, куды зовет староста Кузьма Сухорукий, ни в коем разе немыслимо начинать, бо нам неведомо, чем энта кутерьма кончится. Прокопий тоже надеялся, а теперя он в могиле, нам лезть в вир[62] головой охоты нету, мы хотим ишо пожить! А староста Минин-Сухорукий, коли он так прыток, пущай лезет в пекло…
Кузьма, подавшись вперед, чувствуя, что такие слова Биркина могут повлиять на мир, зычно прервал его:
— Вы знаете, посадцы, стряпчего Биркина: кому только этот сосуд сатаны не служил! Он лез из кожи вон, прислуживая Шуйскому, а как только того скинули, Биркин тут же, не моргнувши глазом, переметнулся на сторону тушинского вора. Изменил и вору, став в верниках царя Василия, и снова отплатил ему черною изменою.
