На распутье - [110]

Пан Бекеш, разъяренный непокорностью смоленского воеводы, сдавленно прошептал:

— Становись на колена, псюха!

Шеин, ничего не отвечая, продолжал стоять в той же независимой, гордой позе.

Два немца-рыцаря схватили его под руки и потащили к только что установленной за палатками дыбе. С него стащили латы, кольчугу и сапоги. Распяли на дыбе, а когда сняли, дали десять кнутов. Теперь гетманы не сомневались, что Шеин станет-таки на колени перед торжествующим королем, скажет, где спрятана казна смоленская. Но воевода, молча снесший пытку, ни единым жестом не выдал слабости и покорности.

Так ничего и не добившись, Шеина отправили в Литву узником, разлучили с семьей: сына его король взял себе, жену и дочь отдал Льву Сапеге.

Пленниками были еще архиепископ Сергий, воевода князь Горчаков и триста или четыреста боярских детей.

Василий и Фирька шли на восток, к Москве, глухими проселками, сторонясь больших дорог из опасения попасться в лапы поляков, отряды которых рыскали по уездам.

Дорога шла старым еловым лесом. Версты через три, когда вышли на опушку, со взгорья открылось Алексино, в полуденных лучах заиграли кресты на церквах. Василий вел глазами по селу, не находя родной крыши, и глаза его остановились на богатом подворье Мохова. Где теперь жила Устинья, он не знал и молил Бога, чтобы не встретиться с ней. Вот и родительское подворье, заросшее бузиной. Василий долго стоял, потупившись, и не заметил, как подошла старуха, опиравшаяся на клюку, зоркими глазами вглядываясь в Василия.

— Авдеев сынок? Василей? — Старуха, всхлипнув, перекрестила его.

— Где могилы родителей, бабушка? — спросил Василий, не узнавая старуху.

— А вона, сынок, у кривой березы, с краю погоста. Оне в одной могилке, на ей камень. Копать-то кому было? И за то Бога благодарить, что люди схоронены. Откуль же ты, Василей?

— Долго, бабушка, сказывать.

И вот он — серый могильный камень на зеленом бугорке… Василий тяжело опустился на колени, роняя слезы, долго, согбенный, глядел на могилу. Фирька, понимая его переживания, молчал. Тихо, безропотно, волнуемая ветром, что-то шептала летошняя трава, и в этом шепоте Василию почудился голос матушки. Он задрожал, припав к могильному бугорку. «Прощай же, мать, прощай, отец, примите мой низкий сыновний поклон!» — мысленно проговорил Василий, тяжелым шагом удаляясь от погоста.

XXIII

Варшава ликовала: шляхта с великим торжеством встретила вернувшегося с победой из-под Смоленска короля. Хвастливо говорили: «Чего захочет Речь Посполитая — тому неминуемо быть».

Но этого показалось мало радным панам и королю Сигизмунду, задумали унизить скинутого московского царя. Мысль эта пришла в голову гетмана Жолкевского. Он писал королю: «Думаю, что Шуйский поведет теперь себя совсем по-другому, чем под Смоленском, — он станет на колени перед вашим величеством».

Подобно древним римским полководцам Жолкевский вез с собой пленного царя. Шляхта похвалялась блеском своих одежд и вооружений, убранством своих коней. Сам коронный гетман ехал в открытой, богато украшенной карете, которую везли шесть белых турецких лошадей. Сразу за ним везли Шуйского, и все могли видеть знатных пленников. Бывший царь сидел посреди братьев; на нем был длинный, вышитый золотом кафтан, на голове шапка из черной лисицы. Поляки с любопытством смотрели в его сухощавое лицо, окаймленное маленькой бородкой, и ловили суровые, мрачные взгляды его красноватых больных глаз.

Царский брат Дмитрий совсем сник. Куда только девались его поза и чванство! Иван же, убитый горем, от самого Смоленска не подымал глаз, крестился и плакал. За ними везли пленного Шеина со смолянами, а потом Голицына и Филарета со свитой.

Погожий осенний день догорал, когда въехали в краковское предместье. За липами показался серый, с готическими башенками королевский дворец. Радостные паны, подбоченясь, толпились на дворцовом крыльце. Королевская челядь и надворные слуги — все с одинаковым любопытством взирали, как, кряхтя, вылезал из кареты московский царь. В огромной зале, куда ввели Шуйских, сидели, дожидаясь потешного зрелища, вельможные паны и магнаты. Юрий Мнишек торжествовал больше всех. Среди панов послышались ехидные смешки. Под их ироническими взглядами несчастных Шуйских подвели к трону короля, где он восседал с королевой Констанцией, а близ них была вся королевская семья. Тщеславное торжество, охватившее Сигизмунда, было столь велико, что он, не удержавшись, радостно рассмеялся. Василий Иванович, зацепившись носком сапога за ковер, едва не упал, что еще больше развлекло короля и панов.

Шуйские с выражением униженной покорности сдернули с голов шапки и поясно поклонились королю. Василий Иванович подумал: «Господи, позор-то, что я делаю?!»

Жолкевский с улыбкой удовлетворения от сего зрелища начал свою речь:

— Земное счастье изменчиво, как сон. Великий король, претерпевая невзгоды, показал мужество и добыл нам по праву принадлежащую вотчину — Смоленск. Но он взял не одну эту крепость, но и саму Москву Божиим соизволением и умным промыслом, не ходивши к ней. Отныне и вовеки Москва — под надежной польской короной!