На пороге трона - [64]

Спустя час после того, как проехали последние дома Петербурга, шевалье попросил остановить экипаж.

   — Драгун должен ехать на войну верхом, — сказал он, бросая свой плащ. — Я попросил бы, ваше сиятельство, познакомить меня с офицерами и освободить наших дам из кареты, так как я уверен, что они с большим удовольствием поедут верхом.

   — Только держитесь всё-таки поблизости, — с лёгким вздохом сказал фельдмаршал, окидывая взором свою отяжелевшую фигуру, — так как мне надо беречь лошадей для будущих операций.

Он подозвал своих офицеров и представил им шевалье; с изумлением и радостью приняли его все, подали лошадей, четыре француженки вышли из экипажа, где они успели надеть свои амазонки, и вся эта пёстрая, весёлая, смеющаяся и ликующая кавалькада понеслась рядом с каретой фельдмаршала, к великому изумлению жителей деревень, мимо которых проносился этот блестящий поезд.

Апраксин положил свой большой, тяжёлый палаш на заднее сиденье экипажа и глубоко задумался. Ему вспомнились намёки канцлера, приказ императрицы и угрозы великого князя. Фельдмаршал то видел себя во всей силе величия, бок о бок с несовершеннолетним императором, то перед его выражением рисовалась безграничная сибирская тайга, куда его сошлёт Елизавета Петровна, если он будет побеждён прусским королём, и которой ему также не миновать, если русские войска одержат верх над прусскими и на престоле воцарится Пётр Фёдорович.

XVII

В Петергофе праздник сменялся праздником; политические интересы приковывали всеобщее внимание ко двору императрицы, а великокняжеская чета жила почти в полном уединении в Ораниенбауме. Под влиянием уговоров графа Бестужева, доказывавшего, что во время осложнений внешней политики внутри государства должен быть полный мир, императрица пригласила на бал великого князя с супругой, но при этом была так холодна с обоими, что все придворные ещё сильнее убедились в немилости императрицы к наследнику и боялись даже подойти к нему, чтобы не вызвать на себя гнева государыни.

С отъездом фрейлины де Бомон, поразившим, между прочим, всё общество, Елизавета Петровна ревностно начала заниматься политикой. Почти каждый день происходили тайные совещания во дворце и канцлер обязан был давать императрице полный отчёт о настроении и действиях европейских государств.

В это время Пётр Фёдорович вёл себя крайне неосторожно. Он громко высказывал своё неудовольствие по поводу тактики императрицы и не упускал случая посмеяться над русскими войсками, которые, по его словам, прусский король не замедлит основательно разбить. Подобные выражения в устах русского, конечно, считались бы самой низкой изменой; поэтому придворные старались даже не слышать их и тщательно избегали встречи с великим князем. В конце концов ораниенбаумский двор совершенно опустел, довольствуясь лишь обществом тех, кто по своему положению не мог уехать из Ораниенбаума.

Великий князь почти весь день проводил в лагере, где были расположены голштинские солдаты и офицеры. Он велел выстроить себе маленький домик возле крепости и здесь в кругу офицеров пил, курил, смеялся над фельдмаршалом Апраксиным и его армией. Возвращаясь вечером в Ораниенбаум, Пётр Фёдорович почти всегда находился в таком возбуждённом состоянии, что великая княгиня старалась как можно скорее уйти к себе.

Поведение супруги ещё более раздражало Петра; он позволял себе оскорбительные выходки по адресу Екатерины Алексеевны и так бесцеремонно ухаживал за графиней Воронцовой, что вызывал всеобщий ропот.

К Понятовскому великий князь продолжал относиться с прежней благосклонностью. Несколько раз польский граф сопровождал его в лагерь, высказывая даже иногда свои замечания по поводу военных экзерциций и манёвров. Он ссылался на свой опыт, так как ему приходилось видеть в Потсдаме, как прусский король лично командовал гвардией. Часто после таких замечаний Пётр сердился на офицеров и бранил их. Само собой разумеется, что это обстоятельство не могло вызвать со стороны голштинских офицеров особенную симпатию к Понятовскому, тем более что многие из них не могли простить Станиславу его победу над поручиком Шридманом. Тем не менее поведение Понятовского было так корректно, а благосклонность великого князя к поляку так ясна, что никто не решался открыто выказать графу Понятовскому свою неприязнь.

Пётр Фёдорович не сердился даже тогда, когда Станислав намекал ему на его неприличное обращение с великой княгиней, причём приводил ему в пример прусского короля, всегда с рыцарской любезностью относившегося к своей супруге.

Великий князь с мрачным видом возражал, что Екатерина считает себя более учёной, чем он, и на этом основании оскорбляет его.

— Вы не знаете великой княгини, — прибавил он однажды, — она страшно хитра, фальшива и только и мечтает о том, чтобы захватить в свои руки бразды правления.

Несмотря на это возражение, слова графа Понятовского очевидно подействовали; по крайней мере, Пётр Фёдорович в течение нескольких дней был вежливее со своей женой, сопровождал её в прогулках и менее открыто ухаживал за Воронцовой.

— Образумьте мою супругу, милый граф, — добродушным тоном сказал Пётр Фёдорович, обращаясь к Понятовскому. — Объясните ей, что она — ничто; если она может иметь какое-нибудь значение, то только как моя жена. Докажите ей, что очень глупо важничать предо мной. Впрочем, — прибавил он, — это ни к чему не поведёт; вы только убедитесь, как упряма и высокомерна великая княгиня. Она ни о ком и ни о чём не думает, помимо своей особы.