На пороге трона - [197]

   — Он уже извещён, — ответил граф Александр Шувалов, — и я уверен в его согласии.

   — Ну, тогда отлично! — сказал граф Алексей Разумовский. — Как только он одобрит наше предприятие, нечего и сомневаться в спокойном подчинении народа.

   — А как же великая княгиня? — спросил граф Кирилл Разумовский.

   — Её спровадят обратно в Германию, откуда она явилась, — подхватил граф Александр Шувалов.

   — Ну, нет, — возразил граф Кирилл Разумовский, — по-моему, это безрассудно; она снискала благосклонность духовенства, необычайно добросовестно соблюдая все церковные обряды, да и войска любят её, так как она не скрывает своего нерасположения к голштинским войскам своего супруга. Матери будущего императора, конечно, пришлось бы уделить в регентстве место, которое во всяком случае оставалось бы лишь почётным!

   — Почётным! — воскликнул граф Александр Шувалов. — О, вы не знаете великой княгини, с её тщеславием, хитростью и лицемерием! С первого момента у неё только и будет на уме, как бы вытеснить всех нас, и всем нам, пожалуй, окажется не под силу одолеть её лукавство.

   — Оставим этот вопрос, — заметил граф Алексей Разумовский, — до тех пор, пока совершится самое главное, до поры до времени великая княгиня не будет нам помехой, а потом мы всегда успеем решить её участь, только бы нам удалось взять верх. Я почти готов согласиться с мнением моего брата Кирилла, — продолжал он, — потому что когда мы будем оказывать почёт матери ребёнка, которого желаем возвести на императорский престол, и уделим ей для вида некоторое влияние на управление государством, то народ, а также иностранные державы, которые мы не должны упускать из вида, тем скорее убедятся, что наш поступок с великим князем был подсказан нам действительной заботой о благе государства.

   — Никто из вас не знает женской хитрости и женского коварства, — возразил граф Александр Шувалов. — Однако, — тихонько прибавил он, нагибаясь к своему брату Ивану, — я тем временем подготовлю на всякий случай заявление моего поручика Лобанова, которое, будучи своевременно распространено в народе и войсках, неизбежно должно сделать невозможной и великую княгиню.

   — Итак, за дело! — воскликнул граф Алексей Разумовский, вставая. — Завтра вечером мы снова соберёмся здесь; каждый должен к этому сроку закончить свои последние приготовления, чтобы в следующую ночь всё могло быть исполнено.

Тут порывисто распахнулась дверь; доктор Бургав вбежал в комнату, бледный, дрожащий, почти с лихорадочным блеском в глазах.

   — Кризис благополучно миновал... императрица спасена! — воскликнул он грубым и хриплым от волнения голосом, после чего снова скрылся, чтобы вернуться к больной.

   — Императрица спасена!.. Благодарение Богу и всем святым! — произнёс граф Алексей Разумовский с просиявшим от искренней радости лицом.

Остальные точно остолбенели при такой внезапной вести, которую едва ли можно было ожидать. Лицо графа Александра Шувалова подёргивалось так сильно, что трудно было уловить его выражение.

Граф Кирилл громко заликовал, опомнившись от своего первоначального изумления.

   — Это лучше всего другого, — воскликнул он, обнимая сидевшего рядом с ним фельдцейхмейстера Петра Шувалова.

   — Мы должны идти к её величеству, — сказал, обращаясь к Алексею Разумовскому, граф Иван Иванович Шувалов, не изменивший даже в эту минуту своей важности и гордому спокойствию. — А вы, остальные, возвращайтесь немедленно в Петербург, но умолчите пока о появившейся надежде на выздоровление императрицы. Ведь доктор мог ошибиться... Удостоверившись в справедливости его речей, я пошлю к вам верховых гонцов, и тогда распространяйте это известие по всему городу с быстротою молнии.

Тихими шагами прошёл он в дверь, которая вела в покои императрицы; граф Алексей Григорьевич Разумовский последовал за ним, а трое остальных, волнуемые самыми разнородными чувствами, вернулись обратно в Петербург.

XLVI

Когда двое самых близких друзей императрицы, из которых один, Алексей Разумовский, был предметом её юношеской любви и состоял с нею в морганатическом браке, тогда как другому до сих пор принадлежало её сердце, вошли в комнату больной, Елизавета Петровна сидела прямо на постели, прислонившись спиною к горе подушек. Доктор Бургав стоял возле неё, держа императрицу за руку и часто сопровождая наблюдения над ударами её пульса довольным покачиванием головы, причём счастливая, гордая улыбка освещала его серьёзное, строгое лицо. Дежурная камеристка стояла, сложив руки, в углу комнаты и, тихо шевеля губами, как будто благодарила Небо за благополучный перелом болезни императрицы.

Елизавета Петровна с удивлением озиралась в комнате ясным, осмысленным взором, точно не могла отдать себе отчёт, как она попала в совершенно незнакомую ей обстановку. Судорожное напряжение в чертах её лица исчезло, но только теперь стало заметно, как сильно потрясён недугом весь её организм. Глаза больной глубоко запали; щёки поблекли и так ввалились, что скулы выступили наружу, а тонкие, бледные губы как будто не имели больше силы совершенно сомкнуться над ещё вполне уцелевшими, но уже не белыми и не блестящими зубами. Её волосы, которые во время болезни камеристка могла причёсывать лишь слегка, были в беспорядке сдвинуты на виски и были подернуты сильною проседью.