На полпути к себе... - [43]

— Твой возлюбленный, — она никак не желала Корнеева считать мужем, — развратил тебя. Он вывалял твою душу в грязи. Ему нестерпимо, чтобы ты была лучше, светлее его. Поэтому забивает тебе голову пошлостью. Да, да, он пошляк! И циник! И вся его «свобода духа» — от пошлости и лености! Нет у него ничего святого за душой! Уж лучше бы пошла замуж за Серафима…

— Я люблю Корнеева, и никого больше, — ответила Юна. — Мне с ним интересно. Он мне как мать и отец, муж и брат — все вместе. Поймите это, тетя Женя! Вам он пошляком кажется, потому что не признает загса. Только обыватели стремятся в загс!

Юна хорошо понимала, что Рождественская имела в виду более серьезные вещи, но решила повернуть разговор в такое русло, чтобы сбить Евгению Петровну с толку. Еще хорошо, что не произнесла слово «быдло», которое в последнее время все чаще употреблял Корнеев, когда хотел сказать, что тот или иной человек стоит ниже их по культурному уровню. Она сказала «обыватели».

— А интеллигентные люди и так доверяют друг другу. Они… — тут Юна умолкла, поймав себя на том, что говорит не то, что думает сама, а повторяет слова Корнеева. — И зачем вы Симку вспомнили?

Рождественская «клюнула» на поворот в разговоре.

— Елизавета Николаевна, его мать, несколько раз ко мне приезжала, — сказала Рождественская. — Просила, чтобы я с тобой поговорила. Нравилась ты Симке. И женился бы он на тебе по-настоящему, а не как «этот», — она никогда не называла Корнеева по имени. — Я с тобой о Серафиме никогда не говорила. Все ждала, что сама скажешь. Да и Паню не хотела расстраивать. Она на тебя, как на икону, молилась. Лишь бы у «девки того, как у людей».

Когда Корнеев исчез на сей раз и Юна прибежала к Евгении Петровне, скрывшись от насмешек соседей, а по сути — от себя, своих мыслей, своего стыда, первыми словами тети Жени были:

— Ты не забыла, что скоро годовщина — десять лет со дня смерти Фроси? Как время быстро летит! Будто только вчера ее хоронили. А «этот» собирается с тобой на кладбище?

Что могла ответить Юна тете Жене, когда вообще не знала, где он и что с ним. Конечно, день смерти мамы она не забыла, но то, что задумала — поставить надгробие, — сделать не смогла. И ограду тоже. А врать нет сил. Такая тоска на душе!..

— Тетя Женя, — еле слышно спросила вместо ответа Юна, — можно я у вас немного поживу? — И, опустив глаза, тихо добавила: — Тошно мне. Хоть из окна бросайся!

— Еще что надумала, — спокойно проговорила Евгения Петровна, — что, Фрося для того тебя и спасала, и воспитывала, чтобы ее доча из окна прыгала?!

Рождественская подошла и потрепала Юну по волосам, как в детстве.

— Богу молиться надо, что бросил «этот», — и перекрестилась. — Может, теперь ты за ум возьмешься. На работу пойдешь. А пожить у меня можешь. Живи. Видишь, две комнаты теперь у нас.

«Нет. Надо все с ним порвать», — решила Юна.

В тот же день Юна поехала на кладбище и посадила на могиле Фроси анютины глазки, которые та очень любила. Тут же, стоя у могильного холмика, она твердо решила, что, когда начнет работать, первые деньги потратит на ограду и надгробие.

У Рождественской Юна прожила уже больше недели, когда там ее разыскал Корнеев. И опять убедил ее, что никто, кроме нее, ему не нужен, а исчез неожиданно потому, что не смог ее предупредить. Подвернулась хорошая командировка, в гостинице договорился с ходу.

— Грех было отказываться от этой поездки, — говорил он. Разве Тапирчик не звонил ему на службу, разве ей ничего там не сказали?

Нет, Юна не звонила Саше ни на работу, ни к Наде. Из гордости.

И снова Корнеев жил у Юны. А через некоторое время опять исчез, и опять Юна решила, что «надо все рвать».

Еще там, на кладбище, вспоминая маму, Юна подумала о том, что решение порвать с Корнеевым верно. Когда Корнеев снова «пропал», самолюбие ее к этому времени было уже достаточно уязвлено. Ей надоело ходить с опущенной головой, чтобы не встречаться с насмешливым взглядом директорши. Тамара Владимировна будто говорила: «Ну, кто оказался прав?» И опять Юна едет к Рождественской. Ей нужно было как-то оправдаться, утвердиться и защитить свое самолюбие. И она объявила соседям, что с Корнеевым «все кончено».

— Правильно, — поддержала директорша. — Какая ты ему жена? Сожительница посменная. Как у нас в магазине. День — в утро, день — в вечер. Гони ты его в шею…

— Серафима разве сравнишь с ним, — сказала «мамашка». — Культурный был человек. Что говорить, начальник и есть начальник. У начальника понятий больше, как с людьми вести себя.

— Его фамилию, — подхватила директорша, — всегда в газете найдешь, а сожителя — не видать. Нет, правильно сделала, что выгнала. А то сколько бы еще такое продолжалось. Напрасно ты Серафима, такого человека, упустила! Хорошо, что работать снова пошла…

Юна с осени работала корректором в технической редакции одного из научных институтов Москвы.

Редакция находилась в центре Москвы, в старинном особняке с колоннами. Какой-то мудрый хозяйственник решил, что особняк никакой исторической ценности не представляет, и позволил приспособить его под нужды института. Кроме редакции, в особняке находились два или три отдела, слесарная мастерская и склад. Ежедневно приходя на работу, Юна с робостью поднималась на крыльцо, шла к колоннам и толкала тяжелую дубовую дверь, стараниями институтского АХО изуродованную до невозможности: ее покрасили в противный коричневый цвет, при этом покрасили неаккуратно, и потеки масляной краски застыли возле петель. От былой красоты и торжественности двери остались только витые медные ручки, блестевшие в солнечные дни.