На полпути к себе... - [14]

В этот момент девушка, которая сидела за столом, очевидно около Симы, выскочила в коридор.

— Фи, разве это цветы! — она выхватила из рук Симы незабудки и замахнулась было, чтобы выбросить их в окно.

Но Юна успела схватить ее за руку:

— Не надо. Они ведь живые. — И, обернувшись к Серафиму, произнесла: — Если тебе не нравятся, я оставлю их себе, — и начала прилаживать цветы возле небольшого выреза в платье на груди. Выпустив из рук сумочку, нагнулась, чтобы поднять ее.

Сима тоже нагнулся, и нечаянно его взгляд упал на декольте. Он смутился и быстро выпрямился.

— Ну что?! Ты приглашаешь меня войти или нет? — спросила Юна деланно равнодушным тоном.

Серафим гостеприимно раскинул руки:

— Заходи, конечно, милости просим. И отдай мне, пожалуйста, цветы. Это первые в жизни цветы, которые мне дарят. Обещаю, что сохраню их навсегда! Они будут мне напоминать о сегодняшнем вечере. — Это было произнесено гаерским тоном, но Юна почувствовала, что говорит он серьезно.

Потом, взяв Юну за руку, он повел ее в комнату. Юна впервые оказалась у него в комнате — раньше дальше коридора она не заглядывала в эту квартиру. Комната выглядела совсем скромно. Мебель была только самая необходимая. На тумбочке умостилась старинная машинка «Рейнметалл». Юна отметила про себя: у них с Фросей стоял письменный стол вместо обеденного, а Симке письменным — служил обеденный. Чего только на свете не бывает!

За небольшим круглым столом сидели гости — человек десять сокурсников и просто знакомых.

— Будем знакомиться! — шумно объявил Сима. Он многозначительно помолчал, затем, подмигнув Юне, сообщил: — Эта девушка — мой адъютант.

За столом поднялся галдеж.

— Ну, положим, когда это было… — вставила Юна.

— В детстве, в детстве, — поправился Симка, — теперь времена изменились, она больше уже не мой адъютант.

— А чей же? — раздался игривый голосок кареглазой девушки.

Юна посмотрела на Серафима настороженно, ожидая, что он еще выкинет.

«Если скажет — Генкин, я за себя не ручаюсь, — подумала она, — только пусть попробует».

— Так все-таки чей? — настаивала кареглазая девушка.

Серафим вместо ответа только развел руками. А Юна сказала:

— За последние десять лет женскому полу дали другие роли.

Гости засмеялись, зашумели, а Юна уже держала стакан с шампанским. Она вообще в первый раз пила вино. То ли от шампанского, то ли от веселья и возбуждения, то ли от внимания, обрушившегося вдруг на нее, она почувствовала себя увереннее. Глаза ее заблестели, щеки запылали. Она танцевала непрестанно, не пропуская ни одного танца.

Серафим весь вечер не сводил с нее глаз. Чувствуя это, Юна все больше и больше заводилась, отдавалась танцу, отрешившись от всего вокруг. Еще крутилась пластинка на диске радиолы, еще Юна пыталась что-то изобразить в своем танце, когда нечаянно кем-то брошенное имя «Гена» вернуло ее на землю. Один из гостей спрашивал о нем у Серафима. Сердце Юны учащенно забилось, краска сошла с лица, глаза потухли…

«Я сейчас умру», — подумала она. Хотела присесть. Потом, раздумав, бросилась к радиоле и включила ее на полную громкость. Хотелось ничего не слышать, оглушить себя…

— Поздно уже, — подошел к ней Серафим и нежно взял за руку.

Юна хотела выдернуть руку, но не выдернула.

— Выгони всех, — вдруг сказала она, — я останусь у тебя.

Серафим опешил:

— Ты что, серьезно?

— Фрося на дежурстве, — она впервые назвала маму по имени.

— Ты что, серьезно? — еще раз переспросил Серафим.

— Я так хочу.

Она даже не видела, как разошлись гости. И вот Симка стоял перед ней на коленях, целовал каждый ее пальчик и бормотал нежные слова. А в сознании Юны горели слова: «Уничтожу! Уничтожу!»

…Ей казалось, что только так она должна поступить, чтобы никогда к Геннадию не возвращаться, даже в мыслях!

Уже поздно ночью Серафим вышел в кухню. Юна соскочила с кровати и спешно натянула платье.

— Надо домой, — пряча глаза, сказала она спокойно вошедшему Симке и удивилась своему спокойствию.

— А у меня в одиннадцать утра самолет, — улыбнулся он. — Наша группа летит в Крым.

Он нервно зашагал по комнате. Затем приблизился к ней, обвил руками ее шею и прижал Юну к себе:

— Я никогда не видел моря. Понимаешь, первый раз!

Юна стояла с безразлично повисшими руками. Серафим приподнял ее подбородок, попытавшись заглянуть в глаза. Юна отвернулась, отстранилась.

— Ну, хочешь, я не полечу? Останусь в Москве, с тобой?

Но Юна, высвободившись из его объятий, быстро заплела распущенные волосы, так, как ее научила Фрося. И неожиданно произнесла не без хвастовства:

— А мы через две недели переезжаем. Завтра я в музыкальное училище пойду. С тетей Женей. Покажемся. Вопрос о приеме решен…

Зачем ей нужно было хвастать? И хвастовство ли это было? Вероятно, ей просто захотелось самоутвердиться, показать, что произошедшему она, Юна, особого значения не придает.

Утро того же дня изменило все в ее жизни.

Ни голоса, ни выстрелы, ни грохот проходящих танков — ничто не доносилось сюда, в этот уголок, отстраненный от мира. Небольшая поляна была залита утренним солнцем, ласковые, мягкие лучи которого пробивались сквозь густые ветви деревьев и кустарника. Солнечные блики скользили по желтым чашечкам куриной слепоты, выцветшим незабудкам, клеверу. Тихо перешептывались травы, испарялась утренняя роса. Всюду был покой. Его не нарушали короткие трели дрозда и привычная суета муравьев. Открывавшаяся им голубизна неба казалась бездонной — ни облачка на нем.