На полпути к себе... - [12]

«А шея прямо… Черт подери, ее бы приодеть…» — подумал Серафим, а вслух произнес:

— Приветик! Иду и никак не пойму, что за чувиха передо мной вышагивает.

— Это у тебя чувихи. А я никакая не чувиха.

Юна убыстрила шаг. Он изумленно посмотрел ей вслед.

— Ну и ну! — так его еще никто не отшивал.

На некоторое время Серафим забыл о существовании Юны. Но вот вчера она пришла с ордером… Как она смотрела на Геннадия! Любила, ненавидела одновременно! Это Юна-то, детская подружка, и вдруг такие страсти! И все из-за Геннадия?! Того самого, который пресмыкается перед ним, Серафимом, в рот ему глядит! А он его, Геночку, как «трепача» при себе держит. Хохотал, когда тот рассказывал, что одна девушка в его честь мелодию сочинила. Вчера Серафим поинтересовался, откуда у Мюнхгаузена такой шикарный костюм, а Генка под общий смех сообщил, что костюм подарила ему все та же девушка! И еще сказал, что девушка от радости из-за «сюрприза» стала тут же на улице отбивать чечетку.

— Не набивай себе цену, — оборвал его тогда Серафим. — То же мне — Жорж Дюруа.

— Кто-кто? — переспросил Гена.

— Хорошие книги читать надо, — с издевкой проговорил Серафим. — И как такие олухи в институтах учатся?..

И вот надо же, этого хвастуна и показушника любит пронзительно, до ненависти, такая интересная девушка! Его же, Серафима, который на десять голов выше Геннадия, даже взглядом не удостаивает.

Серафим почувствовал зависть. Его волновало одухотворенное лицо Юны, оно стояло у него перед глазами.

«Надо увидеть ее и видеть ежедневно, — решил Серафим. — Ну, а Генка хорош гусь! Знал, что я с Юнкой в одном дворе живу, и ни слова не сказал! О своих с ней делах…»

Прошло несколько дней. Юна сидела в беседке университетского сада, готовясь к школьному выпускному экзамену. Учебник был раскрыт, но мысли ее витали далеко.

— Кого я вижу! — перед ней стоял Серафим. Он говорил без умолку. Она слышала слова, фразы, но не понимала их смысла. — Почему ты никогда не придешь? — он попытался положить ей руку на плечо. — Повеселилась бы!

— Не люблю узкобрючников, — Юна вызывающе посмотрела на него. — Вообще — стиляг. Все они — плесень.

— Ты что, кроме газет, ничего не читаешь?

— Вот смотри — читаю, — она указала на учебник литературы, — и даже учу наизусть.

— В свое время Эпикур сказал, что суть нравственности заключается в том, чтобы не делать зла ни себе, ни другим — и наслаждаться. Раз все зло в брюках, то брюки снимем. Ведь первая заповедь для нас, рыцарей, — это служение даме своего сердца! Исполнять все ее желания. Оберегать ее, — он говорил серьезно.

Но Юна насмешливо посмотрела на него:

— Уж не ко мне ли это относится — «дама сердца»?

— Почему же нет? Я хочу тебя уберечь…

— От чего?

— Видишь ли… Я скоро иду… — он немного замялся, — ну, на свадьбу. К одному другу. Может, догадаешься — к кому?

Юна оцепенела от нехорошего предчувствия. Она, видимо, изменилась в лице так, что Сима стал говорить даже с каким-то участием в голосе:

— Ну зачем он тебе? Он же не любит тебя. Я говорил с ним. Он просто гулял с тобой, понимаешь — гулял! Он так мне и сказал. И ничего у вас не было.

— Не было… — повторила Юна. Она словно выходила из оцепенения, сковавшего ее. Перед глазами отчетливо появился уголок парка, где они встретились с Геной. Кленовые листья на аллее и солнце, лучи которого скользили меж ветвей деревьев. И стук дятла, и стук их сердец… — Не было… — еще раз повторила Юна. — Да врешь ты все! — вдруг выкрикнула она. — Что ты знаешь о любви?! — У нее стала пульсировать жилка на виске, глаза заблестели, на щеках выступил румянец.

Симка никогда не видел ее такой красивой. Почувствовал, что ему страшно хочется смять ее, сломить, обладать ею. И если он этого не добьется, то, наверное, потеряет покой.

— Вру?! — он с издевкой посмотрел на нее. — Да Генка в тебе даже женщину не видел, — с расстановкой, произнося каждое слово по слогам, отчеканил Серафим. — Сама к нему навязалась. В парке прилипла. И какую-то музыку в честь его сочинила. И костюм ему купила… И чечетку на улице отбивала. Генка хвалился! Деньги-то где достала?

Юна давно уже не слышала его, находясь будто в прострации.

— Какую женщину?! — она непонимающе уставилась на него.

— Обыкновенную. Рождественскую, что ли, забыла? Тебе-то уж ее офицеров лучше помнить. Тебя не добивался, потому что боялся! Заставят жениться… А приданое у тебя — Фрося да Паня, может, еще и сама Рождественская. Мою приятельницу Иру из кордебалета в жены берет. У нее мама… Так она его на всю жизнь обеспечит!

Юна как-то вся поникла, нутром ощущая правду в словах Серафима и необратимость случившегося. Жалкая фигура девушки внезапно вызвала прилив нежности у Серафима.

— Ну, хочешь, я на тебе женюсь, — вдруг виновато сказал Серафим.

— Ненавижу тебя! — почти сорвавшийся до шепота голос Юны врезался в Серафима. — Ничтожество! Да я лучше за Курбаши выйду замуж, чем за такую дрянь… — Она не успела закончить фразу. Звонкая пощечина ошеломила ее. И тогда слезы хлынули из ее глаз. Впоследствии Юна никогда не позволяла себе плакать при людях.

А тогда, недоумевая от пощечины, неожиданной Для него самого, от слез, увиденных им, Сима упал на колени: