На подводной лодке - [4]
— Продуть кормовые балластные[6]. По 1.000 ампер[7] на вал.
Словно взнузданный конь, вздыбился «Пролетарий». Вся электроэнергия переключается на винты, и свет гаснет. В кромешной тьме люди слышат, как градом сыплются удары в лодку, как все дрожит. Кажется всем, что чьи-то гигантские пальцы скребут по железу и стараются добраться до людей.
Снова резкое «стоп» командира, снова «Пролетарий» ложится на дно — и снова тишина.
Только теперь она иная. Нервы у людей натянулись, дыхание хриплое, и вот уже кто-то рвет ворот рубахи, скрипит зубами и оседает, как мешок, на палубу.
Вдруг истошный, отчаянный визг штопором всверливается в настороженную тишину. Зазубренным ножом полоснул он по сердцам людей, холодком прошелся, по волосам.
Кто-то шарахнулся в темноте, столкнулся с кем-то, и оба рухнули на палубу.
Люди заметались.
И когда подводники, теряя самообладание, готовы были впасть в паническое отчаяние, откуда-то снизу донесся басистый голос Кандыбы.
— Ух, ты, котячий сын! Ну, да куда же ты под ноги лезешь. Не видишь что ль человека?
Кандыба бьет ногой во что-то мягкое.
Черное пятно мяучит, взвизгивает, прыгает на рундуки, и оттуда глядят на людей две неподвижные фосфорические точки глаз Керзона.
Медленно загорается свет: винты не работают, и энергия снова переключается на освещение. По лодке проносится облегченный вздох, как будто люди донесли непосильную тяжесть и присели отдохнуть.
Все видят, как Кандыба, широко расставив длинные ноги свои, чешет затылок и косится на Максимыча. Два краснофлотца, налетевшие в темноте друг на друга и успевшие надавать друг другу тумаков, сидят на палубе и смотрят один на другого, как бараны на новые ворота.
Максимыч взволновался. Поднимаясь и снова опускаясь на свою табуретку, хлопая ладонями по коленам, он оборачивается к командиру и жалуется:
— Алексей Семеныч! Ну что же это за организация? Неужели нельзя старому моряку порядочного кота завести? За что ж коту моему хвост отдавили? Какой же это образцовый кот без хвоста?
Максимыч озлобленно грозит кулаком Кандыбе.
— Ух, ты! Березка махонькая!
Безудержный смех взрывает тишину. Люди смеются до слез, бессильно машут руками, в изнеможении приседают на корточки.
Не смеются только комиссар и командир. Они тревожно переглядываются.
Комиссар читает в глазах командира:
— Плохо дело. Вода продолжает прибывать. Краснофлотцы близки к истерике. Так смеются только люди, близкие к сумасшествию. Очень плохо. Глаза комиссара говорят:
— Ничего, пройдет, выплывем. Давайте действовать. Не упускайте момента — вперед!
— Товарищи! — Вдруг обращается он к матросам. — Нам всем выпало счастье показать, на что способны подводники. Положение наше трудное. Мы, наверно, сидим в разрушенном, затонувшем корабле. Только общим напряжением и безупречным подчинением можно одержать победу. Не забывайте о том, что при неудаче не только мы, но и наш флот потеряет одну боевую единицу. Потеряет «Пролетария». Вы знаете, сколько это стоит и как дорого обходимся мы советской власти. Будем биться до конца. Спокойствие, выдержка. Выплывем — факт!
И вдруг лицо комиссара осветилось улыбкой. Он берет с рундука царапающегося Керзона и подает его Максимычу.
— Держи, Максимыч, своего крестника, а то он на Кандыбу теперь в претензии. На базу придем, хвост перевяжем. Не беспокойся.
Максимыч берет мяукающего Керзона на руки, чешет ему за ухом и успокаивается.
Командир, словно ничего не случилось, вынимает часы и показывает их штурману.
— Сегодня в клубе — артисты из Москвы. Опера. В восемь вечера. Сейчас два — давайте торопиться, а то пропадут наши билеты, товарищ штурман!
Штурман, роясь в картах, спокойно отвечает:
— Ах, черт возьми! Чуть было не позабыл. Ну, ничего, мы еще успеем.
Краснофлотцы переглядываются. Всем становится стыдно и весело. Кандыба шепчем Петелькину:
— Ну, уж если командир в оперу торопится, — значит…
— По местам стоять — к всплытию!
Краснофлотцы исполняют команду, как на учении.
Собравши последние силы, «Пролетарий» дрожит и злится. Гневно бьет препятствие и наконец рушит его.
Вдруг, толкая друг друга, люди падают. Винты, до сих пор злобно урчавшие, заработали ровным гулом.
Что-то еще царапнуло корму «Пролетария», но он уже вырвался и летит ввысь.
Боцман, стоя у рулей, кричит срывающимся от радости голосом:
— Всплываем! 200… 170… 100… 40 футов!
Прошло несколько секунд, пока люди опомнились. Громогласное «ура» наполнило лодку.
Командир чувствует, как от всего пережитого слабеет тело.
«Пролетарий» оказался молодцом. Сознание победы ослабляет напряжение воли. Командир смотрит направо и видит, что вода сильнее пробивается через заклепки.
Комиссар все еще сжимает браунинг к кармане. Он скажет «всплыли» только тогда, когда увидит небо.
Петелькин чувствует, как радость жизни тугой пружиной развертывается в нем, но старается казаться равнодушным.
Теперь уж никто не думает о том, что воздуху осталось всего на несколько часов, что легкие отказываются работать, что в глазах пляшут радужные круги и разноцветные мухи.
У многих идет из носу кровь.
Все это ерунда, мелочь: сейчас в открытые люки ворвется спасительная струя воздуха, покажется небо, солнце, чайки. Максимыч, не сводя глаз с приборов; электростанции, одной рукой гладит Керзона и ласково шепчет:
