На пике века. Исповедь одержимой искусством - [20]

В марте в Европу приехала Бенита — она хотела быть рядом со мной, когда родится Год. Когда она узнала, как протекает моя богемная жизнь, она пришла в ужас и отнеслась к этому с крайним неодобрением. Бенита была консервативна, а ее муж только усугубил в ней это качество. У нее в голове не укладывалось, как мы с ней можем жить настолько по-разному.

В конце апреля я отправилась в Лондон с Фирой Бененсон на поиски дома. Лоуренс следовал за нами на новом, только купленном автомобиле «Лорен-Дитрих». «Габрон» приказал долго жить. Я выглядела так, будто на мою тощую фигуру наложили яйцо Бранкузи.

Я сняла красивый дом с садом в Кенсингтоне, на Кэмпден-Хилл. Мы расположились там с комфортом, и в нем хватало комнат для гостей и нянек для грядущего события. С нами какое-то время жила Мэри Рейнольдс, но уехала, когда к ней наконец вернулся ее Норман из Америки. Бенита с мужем жили в отеле «Ритц» вместе с моей матерью. Мы не хотели говорить маме, какой мне поставили срок, — нас и так выматывала ее суета. Нам долгое время удавалось скрывать от нее существование Года, и теперь она думала, что он куда меньше, чем на самом деле.

Собственно говоря, в ночь его рождения рядом не оказалось никого из моей семьи. Я рассталась с Бенитой в городе в семь вечера и, хотя чувствовала себя нехорошо, присоединилась к званому ужину, который давали мы с Лоуренсом. У нас в гостях были Мэри Рейнольдс с Норманом, Томми Эрп и его жена, старый друг Лоуренса со времен Оксфорда с женой и Боб Макалмон. За ужином мы пили за здоровье того, кто под столом, имея в виду Года. Томми Эрп, ни о чем не догадываясь, стал искать собаку. После ужина жена университетского друга Лоуренса бросила в меня подушку, и это возымело немедленный эффект. К моему ужасному стыду, у меня отошли воды, и я поспешила наверх. Мэри пришла в истерику и пыталась уложить меня в постель. Лоуренс бросился вместе с Эрпом на машине за акушеркой. У нас с ней на тот день был назначен осмотр, и она ждала, когда ее вызовут. Приехав, она взяла все в свои руки и сказала, что мне делать. Все, что я помню, — это чудовищная боль, которая становилась нестерпимей с каждой волной. Каждый раз мне казалось, что я больше не выдержу. Мэри сидела на лестнице вместе с Лоуренсом. Наконец акушерка позволила ему вызвать доктора Хедли. Когда тот приехал, я корчилась от невыносимой боли. Он спросил, нужна ли мне анестезия, и я, естественно, сказала «да». Мне казалось, что меня рвут на части дикие лошади, и сил моих уже ни на что не осталось. Когда приехал второй джентльмен в цилиндре, который целую вечность надевал свои белые гамаши, для меня труды закончились, но только начались для доктора. Хлороформ сработал так хорошо, что Год отказался сдвигаться с места, и его пришлось извлекать щипцами. Он появился на свет в восемь утра, как раз к завтраку, и Мэри с Лоуренсом увидели его первыми, чего я Мэри никогда не смогла простить. Когда я пришла в сознание и мне сказали, что у меня родился мальчик, я почувствовала смущение оттого, что я столько времени носила в себе существо мужского пола.

Лоуренс позвонил моей матери. Она решила, что он шутит, и не могла поверить, что у нее теперь есть внук. Мы так заморочили ей голову, что она не приходила до самого вечера, а когда пришла, ужасно удивилась наличию Года. Он родился 15 мая, в годовщину свадьбы Бениты и на следующий день после дня рождения миссис Вэйл. Мы дали ему имя Майкл Седрик Синдбад Вэйл. Мэри назвала его Седриком в честь Седрика Морриса, ее хорошего друга-художника. Синдбада (из «Арабских ночей») выбрал Лоуренс; я выбрала Майкла. Он был очень славным, хоть и уродливым. У него было сморщенное красное лицо, густые черные волосы, огромные торчащие уши и изумительные ручки и ножки. Дневная нянька была сущим драконом, но ночная — ангелом во плоти. Поэтому веселье мы откладывали до вечера.

Я кормила Синдбада месяц; после этого у меня кончилось молоко. Кормление проходило болезненно: по какой-то причине я никогда не могла естественно справляться с задачей матери и постоянно нуждалась в помощи няньки, когда давала своим детям грудь. Доктор Хедли не разрешал мне вставать с кровати три недели. Мне было скучно, и для развлечения я читала Джорджа Мура и Генри Джеймса.

В это время к нам приехала Пегги. Я не знаю, как называть ее в этой книге — столько раз она меняла имя. Впервые она появилась в моей жизни, когда мы учились в школе, но она была на год старше, и я толком не знала ее. Затем она вышла замуж за моего кузена Эдвина Леба. Их брак оказался неудачным, и Бенита уговорила ее развестись. Когда она приехала в Лондон, она только приходила в себя после разрыва. Пока что она не успела попасть ни в какие прочие неприятности. Лоуренс обожал ее, а я была счастлива встретить свою самую давнюю подругу. Сложно описать ее неуловимую натуру. Стоило ей сделать какое-нибудь заявление, как на следующий день ты слышал, что другому она заявила нечто ровно противоположное. Она интересовалась всем, что видела, потому не имела parti pris[6] ни о чем; из-за этого мы называли ее двуликой. И все же она обладала логичным рассудком мужчины. Она была похожа на Чеширского кота с ее огромным ртом и не сходящей с лица улыбкой. Она была ужасно упряма. Складывалось впечатление, будто она твердо знает, чего хочет от жизни, но при этом постоянно принимала неверные решения. По какой-то причине она все время выходила замуж не за того мужчину, и делала это трижды. Роль матери давалась ей с большим успехом, и она не могла нарадоваться на своих трех детей. На тот момент у нее еще не было ни одного. Пегги всегда появлялась в решающие моменты моей жизни. Мне казалось, что стоит мне только потереть мою лампу Аладдина, как Пегги сразу выскочит из нее и выручит меня.