На палачах крови нет. Типы и нравы Ленинградского НКВД - [13]
Бабка внучонка своего любила, жалела. Наслушавшись мудреных разговоров в графской лакейской и наглядевшись на образованных господ, вздыхала: «Ученье – свет, а без ученья – одни мученья». И по зимам гоняла Петьку в начальную школу – малехонько подучиться.
Когда Василий и Алексей, возвратившись наконец из Красной армии, наладили хозяйство, бабка настояла на полном Петрушином обучении, прогрессивно полагая, что цифирным частоколом можно от лиха отгородиться, а химическим зельем – душу спасти. В районной школе «Красный Октябрь» Петька окончательно просветился, нахватался всяких революционных фраз и политически подковался: в деревне Велени выпускник тотчас организовал комсомолию и заделался бойким лудонским сельсоветчиком. Видать, суровые братья пустозвонства в избе не потерпели и показали шибко ученому, в какой точке четырехугольника находится Бог, а в какой – порог. И он навострился в Питер.
Разгребая мусор во дворе Мечниковской больницы и таская помои, Петька все больше о жизни задумывался и тяготел к наукам: занимался в Коммунистическом вузе имени товарища Сталина, на вечерних курсах Института красной профессуры, а потом – на историческом факультете Ленинградского университета. Была у него серьезная задумка – историю познать. Читал разные ученые труды и в уме прикидывал: ежели прошлая жизнь такая интересная, отчего нынешняя скучновата? На чем основывал свой вывод? Свой вывод основывал на том, что в Мечниковской больнице значительных событий за последнее время не происходило.
Деревня Велени. Современная фотография
Двор больницы имени Мечникова. Фотография 1930-х годов
Ход его размышлений был неожиданно прерван вызовом в партийный комитет: Петьку рекрутировали в железные батальоны Чека. Он отнекивался, но ему сказали, что так решила Партия. А Партия в целом казалась нашему герою не чем-то тутошним и обыденным, но почти заоблачным и божественным: ее очередное решение действовало на душу магически и почиталось, как Закон Божий.
Стал Петька штопором. Штопорами в лихие тридцатые годы начинающих сотрудников НКВД кликали. Еще вчера, как и Мелюхов, это были молодые работяги – жили в тесных общагах и коммуналках, вкалывали на заводах, пили после смены пиво, шагали с красными транспарантами в праздники и лукаво не мудрствовали. Теперь же вместо транспарантов им карающие мечи революции вручили – рубить направо и налево, куда Партия покажет.
В Дорожно-транспортном отделе НКВД, где очутился Петька, он сразу же специальную памятку получил: в ней излагалось, какой проступок мог совершить поездной мастер, а какой – рядовой путеец. Все расписано было чин по чину – для того, чтобы Петька не перепутал чего, ибо в паровозном деле не петрил. Капитан Брозголь ему также протокол допроса начальника Октябрьской железной дороги Вишневского дал, ткнув пальцем: се – образец! Почитай два года Мелюхов слово в слово переписывал протокол: менял только фамилию обвиняемого и совершённый проступок, соответствующий его должности: памятка-то всегда под рукою была. Творил, так сказать, историю под немудреным девизом Брозголя: «Лучше перегнуть палку, чем недогнуть».
С перегибом этой самой палки у Петьки однажды вот что приключилось. Допрашивал он электромонтера с Октябрьской железки Алексея Матисона. Видать, допрашивал по-пролетарски, как учили. А Матисон крепким орешком оказался и ни в каких контрреволюционных разговорах не признавался. Под утро Петька, собравшись передать упрямца надзирателю, вывел его в тусклый тюремный коридор, устало завертел ключом в замке. Тут почти впросонках сообразил, что Матисон так и не расписался под несчастным протоколом: загремел ключ в обратную сторону. Помешавшись от ночной пытки, электромонтер с ужасом взглянул на отпирающуюся заново дверь кабинета, на темнеющее в коридоре оледенелое окно и бросился в него опрометью. За стеклом – железная решетка: на улицу не выпасть. Тогда саданул со всей силы зазубреным осколком по горлу и левому предплечью: кровь фонтаном брызнула. Подбежал оторопевший Петька к груде звенящего, в кровавой изморози стекла, а самоубийца уже хрипит, бьется в предсмертной судороге, пальцами глаза себе выковыривает… [1]
Пожурил Брозголь штопора за утерю бдительности, а сам задумался, куда бы раззяву откомандировать: еще попадешь с таким в неприятную историю. Подфартило: из Соль-Вычегодска уличительная бумага пришла на мелюховского тестя.
Иван Кувалдин в молодости плавал матросом на российских фрегатах, полсвета повидал, в пяти морях-океанах крестился, а уволившись с флота, на питерскую судоверфь устроился – отправлял в дальнее плавание корабли с милым сердцу Андреевским флагом. Но чахоточной жене Кувалдина городской климат не подошел: уехала она в родную вологодскую деревеньку Заболотье.
Следом за ней и Иван подался. Вскоре прослыл там преискусным столяром и плотником: резные, с летящими коньками на крышах, плыли высокие кувалдинские избы, как корабли. Плотничал-столярничал он до глубоких седин. Человек в сольвычегодских краях был известный, на словцо крепкий. Вот и не миновала его общая для мастерового люда судьба: видать, отматерил семидесятипятилетний старец какого-то руководящего оболтуса и схлопотал срок за «антисоветскую деятельность».
