На Маме - [5]
Любовный опыт у меня, честно признаюсь, был небогатый: так, случайные торопливые перепихоны после застолий, четыре более-менее продолжительных романа со студентками с филфака да – если посерьёзнее – старшая сестра моего товарища по институту, замужняя женщина, которой я почему-то приглянулся… Но никто из них, никогда, ни при каких условиях не могли бы обратиться ко мне с таким предложением!
Я сидел, не шевелясь, на жёстком стуле, но чуткий пёс по кличке Уран, огромная сибирская лайка-кобель вдруг неслышно толкнул меня носом и положил свою тяжеленную голову мне на колени, чего никогда ещё не делал…
Должно быть, я одеревенел, как языческий идол, как истукан, как жертвенный столб, и «Марфа-посадница», продолжая сверлить меня своими немигающими глазами, встала, обогнула стол и, обхватив руками, прижалась большой пухлой грудью.
– Да ты не боись… – выдохнула она, чуть прикусив мочку моего уха так, что передо мной всё поплыло, – я ведь ишшо баба справная, все на месте, и кунка паутиной не заросла, и тело у меня белое да ненасытное…
Она запрокинула мою бедную, идущую кругом голову, назад и полыхнула по губам жадным и долгим зовущим поцелуем.
– Пойдём уж…
И голос у неё был точно таким же, как у Насти, и вдобавок, – меня опахнуло таким знакомым родным запахом, что я… я не устоял!
Как загипнотизированный, я потянулся за ней…
Спальная половина отделялась от гостевой полосатой занавеской. Она быстрым, сильным рывком раздёрнула занавесь, так, что дружно звякнули металлические кольца, на которых крепились шторы. От белоснежного накрахмаленного покрывала потянуло прохладой. Отогнув покрывало, Аграфёна Афанасьевна присела на кровать и скинула кофту, оголив пышные, поистине елизаветинские плечи, налитые крепкой силой работящей сибирячки. Неотрывно глядя на меня, словно притягивая к себе взглядом, она расстегнула юбку и медленно вместе с белой нижней рубашкой приподняла её до уровня груди…
После чего откинулась на спину поперёк кровати, призывно раздвинув и приподняв ноги. Словно бы два слепящих прожекторных луча рванулись в небо!
– Давай, чалдон, попользуй меня… – донёсся шепот с кровати. – И мне в радость, да и тебе в облегченьице…
Распалённый, я вошел в открытые ворота…
– Ох! – только и выдохнула женщина, и сильно стиснула меня ногами, словно скобами капкана. И тут… я попал в смерч, вихрь, тайфун! Она стонала, охала, извивалась, выгибалась мостиком, подбрасывала меня на себе и одновременно удерживала, судорожно, раз за разом всё глубже вбирая меня в свое неистовое нутро…
– А у тебя «челыш»-то ничего себе, – с одобрением сказала она, когда мы, обессиленные, лежали рядом, – работящий, справный! Вот уж, скажу, моей Настене подвезло!
… А великолепный сторож с геологической кличкой Уран свернулся калачиком в ногах постели и от удовольствия поматывал хвостом.
IV
Тридцать-то дней, оказывается, в жизни – долгий срок, в который, как в старый чемодан, влезает очень многое… особенно ежели надавить коленом.
Аграфёна Афанасьевна – я почти что всерьёз верил в это! – и впрямь словно бы приворожила меня. Каждый вечер, неизменно она откидывала покрывало своей девственно-белой кровати, а то и утром чуть ли не с зарей раздавался её шепот:
– Дай-кось, я тебе его взбодрю быстренько! Страсть как люблю сверху сидеть!
Всякий раз, когда я погружался в неё, меня зашкаливало от боли, напряжения и восторга, и мне казалось, что я, задыхаясь, срываюсь в штопор, из которого мне не выйти… Разобьюсь к чёртовой матери!
– Да я любого мужика могла обратать, как бычка на верёвочке. Короче – за сучочек… ха-ханюшки… и под кусточек! – в её горле перекатывался смешок, словно тихое рычание собаки, готовой напасть. – Ничего не скажу: мой-то Спиря, с каким мы Настасью прижили (ну, конечно, её муж, – успел сообразить я, – отчество-то у Насти – Спиридоновна!), за зря хлеб мужской не ел, да уж больно часто на заработки на сторону подавался. Да рази можно горячую бабу на целый сезон без обихода бросать?! Э-эх, Сергунечка, мальчишечка мой дарёный! – она в упор приблизила к моему лицу свои чёрные немигающие глаза. – Встренулись бы мы с тобой лет двадцать назад, когда я ишшо была в полной-то силе… Уж я бы тебя нипочем никуда не отпустила, словом бы наговорным тебя оплела, волосом опутала, зельем приворотным из тридцати трёх трав опоила, дыханьем своим околдовала… Ты бы уж из моих рук не вывернулся… – протяжно пела она. – Ах, любовь-ебава, остатняя моя забава! Ты уж, чалдон, прости мне мою бесстыжесть бабскую. Больно уж захотелось настоящего мужчинского мясца попробовать! Мужик-то ныне всё какой-то мелкой пошел: одной поллитры ему мало, а одной, вишь, бабы с понятием – много…
Почти целый месяц – время Настиного отпуска – мы спали с ней рядом, за задёрнутой цветастой шторой. Она, спокойно дыша после вечернего неистовства, лежала на спине, подложив мне локоть под голову, а ночная её рубашка сминалась и задиралась до пупка, потому что она любила, чтобы моя левая рука (а я почти всегда спал на правом боку) лежала, словно печать собственности, у неё на лобке.
Нашими выходными днями была суббота во второй её половине – святое время, когда затапливалась наша баня. Сначала, понятно, парились мужики, а на остатний жар шли женщины, которых на базе наблюдалось явное меньшинство. Это там, на югах, близ Чёрного моря, была теплынь, а у нас в октябре лужи уже подёргивались ледком. Аграфёна Афанасьевна скидывала тулупчик, оставляла обувь у порога и в одной сорочке садилась расчёсывать свои длинные – до пояса – богатые волосы. Я любил погружать в них пальцы, – когда я перебирал пышные пряди, слышалось электрическое потрескиванье. Мы выпивали с ней по паре рюмок её настойки – на берёзовых почках или на веточках можжевельника – в субботу-то да после сибирской баньки как не выпить?! – и молча шли за занавеску…
В сборник «Современная эротическая проза» вошли эротические произведения писателей Петербурга и Москвы, а также русскоязычных зарубежных прозаиков — произведения традиционные и новаторские, лирические и жесткие, эстетически красивые и шокирующие, смешные и трагические. Но всех их объединяет психологическая достоверность, мастерство авторов, отсутствие какого-либо морализаторства и высокая степень эротической напряженности. В данную книгу вошли повесть «Гуманитарная помощь» и рассказы Лева Куклина.Сборник еще раз подтверждает, что эротическая литература, воспевающая чувственные отношения Мужчины и Женщины, может и должна быть Литературой с большой буквы.
«В то памятное мне послевоенное лето, по странному стечению обстоятельств наш пионерский лагерь расположился в зоне бывшего лагеря для заключённых. Да простится мне эта невольная и не мною придуманная игра слов! Видимо, совсем незадолго перед нашим приездом тот лагерь не то расформировали, не то просто перевели в другое место нашего обширного лесного края. От него всё сохранилось в целости…».
Рассказ «Иван-чай» известного петербургского писателя, поэта и песенника Льва Куклина (1931–2004) — один из пяти неопубликованных при жизни автора рассказов. Это прощальный дар Человека, обладающего редкой способностью писать о любви и чувственных отношениях Мужчины и Женщины с пронзительной ноткой нежности. Как и другие рассказы Куклина «Иван-чай» — это не просто рассказ о любви, это рассказ о жизни со всеми ее вечными темами и изменяющимися во времени проявлениями.
Рассказ «Страстная неделя» известного петербургского писателя, поэта и песенника Льва Куклина (1931–2004) – один из пяти неопубликованных при жизни автора рассказов. Это прощальный дар Человека, обладающего редкой способностью писать о любви и чувственных отношениях Мужчины и Женщины с пронзительной ноткой нежности.Но «Страстная неделя» – это рассказ не столько о любви, сколько о неожиданной страсти, с головой накрывшей главную героиню и всколыхнувшей ее устоявшуюся жизнь, к которой она уже не смогла вернуться.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Рассказ «Энцефалитный клещ» известного петербургского писателя, поэта и песенника Льва Куклина (1931–2004) – один из пяти неопубликованных при жизни автора рассказов. Это прощальный дар Человека, обладающего редкой способностью писать о любви и чувственных отношениях Мужчины и Женщины с пронзительной ноткой нежности.Рассказ «Энцефалитный клещ» – это трогательная история любви, в которой проявилось филигранное мастерство автора, сумевшего создать сильнейший эротический образ без лобовых и откровенных описаний, а лишь несколькими штрихами и метафорическими полунамеками.
В этой книге практически нет сюжета, нет классического построения и какой-то морали. Это рассказ, простой, как жизнь. Начинается ничем и ничем заканчивается. Кому-то истории могут показаться надуманными, даже из разряда несуществующих. Но поверьте, для многих и многих людей это повседневность. Как говорят: «такая жизнь». Содержит нецензурную брань.
События, в которых вы никогда не окажетесь, хотя прожили их уже не раз.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Роман «Человек-Всё» (2008-09) дошёл в небольшом фрагменте – примерно четверть от объёма написанного. (В утерянной части мрачного повествования был пугающе реалистично обрисован человек, вышедший из подземного мира.) Причины сворачивания работы над романом не известны. Лейтмотив дошедшего фрагмента – «реальность неправильна и требует уничтожения». Слово "топор" и точка, выделенные в тексте, в авторском исходнике окрашены красным. Для романа Д. Грачёв собственноручно создал несколько иллюстраций цветными карандашами.
Творится мир, что-то двигается. «Тельце» – это мистический бытовой гиперреализм, возможность взглянуть на свою жизнь через извращенный болью и любопытством взгляд. Но разве не прекрасно было бы иногда увидеть молодых, сильных, да пусть даже и больных людей, которые сами берут судьбу в свои руки – и пусть дальше выйдет так, как они сделают. Содержит нецензурную брань.
Максим Осипов – лауреат нескольких литературных премий, его сочинения переведены на девятнадцать языков. «Люксембург и другие русские истории» – наиболее полный из когда-либо публиковавшихся сборников его повестей, рассказов и очерков. Впервые собранные все вместе, произведения Осипова рисуют живую картину тех перемен, которые произошли за последнее десятилетие и с российским обществом, и с самим автором.