…Дорога по всей своей длине была выстлана тихо шелестящими денежными кредитками. Эту ненасытную таёжную трассу слоем в несколько сантиметров, словно палые осенние листья, покрывали бумажки: засаленные оранжевые рублёвки, весёлые зелёные трёшницы, затертые «синенькие» и сверкающие в лучах солнца, словно красные шляпки сыроежек, десятки. Меж ними попадались и фиолетовые четвертные, и новенькие, свежеотпечатанные, ещё ни разу не сложенные, редкие в рабочих карманах сотенные билеты…
На эти бумажки сыпался сухой снег и обрушивались грозовые ливни, их вдавливали в болотистую почву лысые протекторы рудничных самосвалов, весною их затопляла ржавая болотная жижа, снова и снова смывая и унося их в колдобины, промоины и бездонные болота…
Конечно, бумажки эти были незримы. Они где-то там, за пределами трассы, превращались в гравий и щебенку, в бревна и скобы мостов и настилов, в жерди лежнёвок и выматывающие шоферские прогоны, – и да мало ли ещё во что, потребное для ремонта дороги!
И неуклонно, каждый год, вместе с мутными глинистыми весенними потоками эти деньги ухали в ненасытную прорву, именуемую «временная эксплуатация».
Да… Сибирскому шофёру в те годы ещё и не снились могучие «Уралы» или вездеходные «Магирусы» невиданной в тайге апельсиновой окраски, и вдобавок – с тремя ведущими осями…
Шофёр геологоразведки Васька Карась полностью отвечал своему прозвищу. Это был невысокий, плотный парень с плечами чуть поуже платяного шкафа, толстыми ленивыми, как у рыбы, губами и вдобавок – рыжий. Его густая шевелюра казалось скрученной из тонкой медной проволоки. Водянистые глазки, спрятанные под рыжеватыми бровками, обладали необъяснимой способностью казаться полусонными даже на третьей скорости.
От своего немого сородича Карася отличало одно обстоятельство: он очень любил петь… Правда, голос его не годился даже для рудничной самодеятельности. Но Ваську и не привлекали, так сказать, огни рампы. К тому же и репертуар его не страдал чрезмерной перегруженностью. Он знал только одну песню, в которой обычно не двигался дальше второго куплета:
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов…
И обычно, когда дребезжащий всеми частями его многострадальный «ГАЗ-51» вымахивал на последнюю финишную прямую перед рудничной столовой, где дорога общими усилиями была метров на шестьсот замощена отвальной породой, и можно было хоть ненадолго врубить третью, – из Васькиной кабины слышалось:
А один был отчаянный шофер,
Звали Колька его Снегирёв…
Хриплый Васькин голос покрывал надсадное тарахтенье старого мотора. И белёсым туманным утром, когда по другой стороне дороги едва различались расплывчатые очертания изб, по этой песне его безошибочно узнавали рудничные бабы и улыбались:
– Вон, покатил Карась, красно солнышко…
Дороги у нас оправдывали своё смысловое название только пять-шесть месяцев в году. Когда дед-Мороз – этот стародавний и бессменный сапёр – наводил с помощью подручных средств и без лимитированных стройматериалов устойчивые переправы, – по намертво скованным болотам начинали двигаться тяжело гружёные машины, со снятыми на всякий пожарный случай дверцами.
Большинство грузов старались забросить в посёлок зимой. Так было и выгодней, и надёжней. Но существует железное поквартальное планирование. И никто не знает наперёд, – что ещё потребуется в сложном рудничном хозяйстве?
От посёлка геологоразведки до маленькой станции на краю великой железнодорожной магистрали считалось пятьдесят семь километров. Зимой на эту дорогу нормальный шофёр тратил не больше часу, летом же – еле-еле укладывался в три… Словно и впрямь таёжные километры подчинялись школьным физическим законам: от холода сжимались, а от тепла – расширялись… Именно эта дорога и была выстлана рублями и обильно полита шофёрским потом.
Хуже всего было в половодье. Отовсюду наступали на дорожное полотно тёмные насупленные болота. Из жидкой снеговой каши вздымались осклизлые набухшие жерди лежнёвок. Лес чавкал и пах застиранным бельём…
Весна, весна – большая вода… А у нас весна – бабья скука, шофёрская мука…
– Эх, дороги! – с выразительной расстановкой поминал слова песни популярной, видимо, ещё с пятнадцатого века, механик партии Смондарёв, тоскливо разглядывая треснувший в очередной раз карданный вал, задранный цилиндр, лопнувшую рессору или иную какую железяку, без которой, как известно, жить невозможно. Но пригодная к публикации часть цитаты на этом и обрывалась…
Сдвинув на лоб кепку с замурзанным соляркой козырьком, он освежал кровообращение в голове при помощи почесывания ее затылочной части и добавлял длинную витиеватую фразу, – из тех русских выражений, что при печати графически могли быть изображены только стыдливыми точками:
– Эх, дороги, маму вашу нехай с понедельника по вторник! – и добавлял: – Машина-то сейчас не пройдет, лапоть лыковый только, да и то навряд…
И усилив свои тылы завхозом, механик Смондарёв, заранее, как говорится, ломая шапку, шёл к Карасю, тяжело храпевшему после двух ночных рейсов подряд, и деликатно толкал того в плечо:
– Васенька, привези! Вася, друг, выручи!
И Карась выручал. И Карась, не считаясь со временем и сволочным характером дороги бог весть какой категории проходимости, – привозил нужные позарез обсадные трубы и коронки, дизельное масло и буровую дробь, рудничные скобы и полетевший две недели назад торцовый подшипник. И буровики спокойно уходили в ночную смену, зная, что на станцию поехал Васька.
