«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [88]

В пылу охватившей все кафе дискуссии народ стал друг у друга по головам шарить, открывая по ходу дела все новые и новые, захватывающие в познавательном отношении краниометрические подробности. Шум стоял невообразимый, как в обезьяннике, и про несчастного Казакова напрочь забыли. А он, оклемавшись, не захотел больше участвовать в подобном «антинаучном» безобразии и, брезгливо понаблюдав немного за происходящим, потихонечку смылся.

Сейчас, сидя в мастерской у Ситникова, имел Алеша вид сосредоточенный, но благодушный и даже довольный. Он весь превратился в слух, внимая тому, что вещает незнакомец в очках, словно надеясь из речений этих выудить для себя нечто исключительно ценное. И улыбка познанья светилась на его бледном, с легким синюшным отливом челе.

По всему чувствовалось, что представление картин закончилось и идет обычная в таких случаях беседа, причем основным собеседником является незнакомец, которого мы своим появлением оборвали на полуслове.

Сам Ситников казался рассеянным. Видно было, что он не только по обыкновению своему возбужден, но даже и озлоблен. Не то сбежала сожительница его – молодая пронырливая стервоза и по совместительству, в «традициях Фалька», ученица, прихватив с собой работы мэтра, и кое-что из антиквариата, не то живот болел или же ноябрь замучил, не то все разом навалилось – Бог его разберет, а только метался он по мастерской, как блудный сын в отчем доме, словно все места себе не мог сыскать.

Однако ж разговор Ситников поддерживал, причем в непривычном для него «окультуренном» стиле. Видно было, что из одного только уважения к очкастому собеседнику старается он себя держать в рамках солидной любезности. Но тут, как на грех, мы заявились и он сорвался.

– Ну, с чем пожаловали, гости дорогие? Вы, Сева, что-то нынче хмурый будете, никак из института выперли? Давно пора! Государство вас за бесплатно, из сострадания одного, потому что чухна детдомовская, учит. А вы? Благодарности-то никакой, последнюю копейку народную и ту норовите пропить. И чему учить-то вас? Вы, известное дело, с младенчества уже ученый, от непомерного ума аж всего перекосило! Нучего, скажите на милость, пришли вы ко мне?

– Позвольте, Василий Яковлевич, – сказал Сева с достоинством, хотя и несколько обиженным тоном, – вы всегда сами любезно так приглашали: заходите запросто, когда время будет, картины новые смотреть. Вот мы и пришли. Прослышали, что вы работаете, не покладая рук, как Господь Адаму вменил, и пришли. Хотелось бы на картины ваши новые взглянуть, с вашего позволения, конечно.

– Ах, вот оно что! Творчество мое горемычное вас интересует. Это хорошо, да вот только показать мне вам особо нечего. Которую неделю с портретом Волоха мудохаюсь. Знаете ведь личность эту популярную, небось, в приятелях его и состоите? Меня уже от его жидовской морды прыщавой тошнит, по ночам блевать в сортир бегаю, а делать нечего – взялся за гуж, надо осилить. Да ведь их гадов разве осилишь!

И тут Ситникова словно прорвало: и хитрожопость еврейская его непомерно угнетает, и расчетливость их змеиная, и вездесущесть, и все, все, все… нету мочи больше!

– Все искусствоведы, равно как и врачи, – непременно из евреев будут; и царя-батюшку с царицею – это они уделали; и Царя Небесного с Царицею они не чтут; и как пиявы они на чистом теле искусства русского – никаким говном их теперь оттуда не выведешь; и как надуть кого – они первые, а как за картину платить – копейки лишней не выдоишь; и как только их земля-матушка носит; и прочее, прочее… в том же духе.

Накипело, видать, на душе у него, и все претензии свои к народу Божьему поспешил он, как библейский Иов, в одночасье выплакать: авось полегчает.

По мере сгущения напряженности речевого потока в Васином монологе Алеша Казаков со всепонимающей улыбочкой одобрительно кивал головой, пытаясь одновременно взглядом не только уловить выражение лица гражданина в очках, но и как бы призывая его самому вступить в дискуссию, сказать свое веское слово по сему животрепещущему вопросу. Однако незнакомец молчал.

Сева же Лессиг, как человек осторожный и зависимый, такого рода крайностей не любил, а посему решил было, на всякий случай, за евреев вступиться. К тому же его раздражали гримасы Казакова и то, что тот непрестанно елозя задницей по лавке, толкался, нарушая тем самым чеканную статичность его, Севы, немногословия.

– И чего это вас, Василий Яковлевич, сегодня так на евреях развезло? Мы из деликатности о присутствующих говорить не будем, – тут он злобно взглянул на Казакова и отодвинулся от него подальше, на самый край стола, – так уж, к несчастью, воспитаны, однако, – и Сева, тяжело вздохнув, поскреб себе щеку, – если вы на русских-то удосужитесь посмотреть с вниманием, так просто остекленеете! Чего далеко ходить, возьмем, к примеру, соседа вашего, которого вы за глаза «Ваня-гэбист» зовете. Этот уж точно любым трем евреям сто очков даст! Рожа поперек спины, глазки хитренькие, слоновьи, так и зыркают. Он ведь за вами по долгу службы приглядывает – кто ходит, чего говорят, но одновременно для себя лично заметки делает: где, что плохо лежит. Из одной любви только к искусству старается, чтобы, когда случай подвернется, стянуть все, что получше будет. До «случая», небось, тоже шустрит. Рекомендую поглядывать.