«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [86]

Если правду сказать, я по крови – домашний сверчок,

Заповедную песню пою над печною золой.

Аудитория медленно закипала, было ясно и ежу, что Тарковский всем смертельно надоел, и пора бы ему уже валить со сцены. Он и сам это вроде бы ощутил и начал вдруг церемонно благодарить и раскланиваться. Аудитория явно обрадовалась, но, подавив в себе жизнерадостный импульс молодеческого хамства, утешила его дружными аплодисментами.

Затем объявили, что Вознесенский не придет, и настала очередь Ахмадулиной, которая сидела тут же на сцене и, казалось, переживала за Тарковского.

Встряхнув красивой своей головой, она подошла к самому краю рампы и сразу «взяла» зал, обрушив на него горячие волны необузданной женской страстности. Голос ее, звенящий и переливающийся тягучими нежными полутонами, завораживал, а высокая грудь неудержимо рвалась наружу в порыве тантрического восторга и, когда она всплескивала руками, то казались они крыльями дивной сказочной птицы…

«Поэма экстаза!» – услышал я натуженный чей-то шепот.

Мы стояли с Лессигом на галерке, намертво сращенные друг с другом, как сиамские близнецы, и Сева при этом тихонечко стонал, причмокивал и, как придушенный, всхлипывал: «Какая женщина! Ты посмотри, какая женщина!» Она, играет, чарует, танцует и поет!

Зал, задыхаясь, млел в потогонной атмосфере поэтического оргазма. Казалось, что и Сева вот-вот кончит, и не исключено, что на меня. И верно, когда мы уже вышли на улицу, почувствовал я на плече у себя неуютную сырость – это он в упоении обслюнявил-таки мне пиджак.

Время было совсем еще не позднее, и мы пешком направились в сторону Кировской, чтобы размяться да поостыть. По дороге Сева окончательно пришел в себя и, спустившись с небес на землю, вступил на стезю житейского прагматизма. Посредством нехитрых вычислений он сумел установить, что наша наличность не может по нынешним подлым временам служить основой для долговременного пребывания в «Русском чае», а потому предложил зайти к Ситникову, чтобы хоть как-то время убить.

Рыбий темперамент его, разбуженный всплеском поэтических страстей, теперь давал о себе знать приливами желчи. Раздосадованный своей финансовой несостоятельностью, Сева впал в обличительство, объектом для которого служила моя собственная персона. И соль, видите ли, я на него третьего дня просыпал. И по неуклюжести моей врожденной его девицу вином облил. И говорю, мол, я слишком громко и чересчур много. И информации от меня нуль с палочкой! И чего тогда, спрашивается, выступать, другие ведь тоже не говном единым питаются, есть что сказать… И еще что-то в том же духе.

Все грехи мои злобно-скрипучим голосом отсчитал. И по всему чувствовалось: не приемлет его душа моей особы, ну никак не приемлет.

А когда терпение мое истощилось, решил я было послать его на х…, то тут уже подошли мы к Васиному дому. У самого парадного Сева как-то попритих, точно выдохся, а придя в мастерскую, и вовсе стушевался. Обретя обычную для него молчаливую корректность, забился он в угол и присох там как богомол. Всем своим видом демонстрировал он присутствующим, что, мол, является человеком достойным, а посему требует к себе соответствующего обращения.

В мастерской у Ситникова уже были гости. За столом сидели двое мужчин. Один из них, незнакомый мне человек средних лет в очках с толстыми стеклами, имел несколько странноватый вид, поскольку был облачен в добротный костюм и при галстуке. Его визави – молодой белобрысый человек с опухшим лицом, сильно смахивающим на фотографическое изображение больного Велимира Хлебникова, словно для контраста щеголял грязно-серым свитером грубой вязки.

Молодой человек был мне известен по «Русскому чаю» как Алеша Казаков. В интеллектуальных беседах он всегда подчеркивал, что очень гордится своей «чисто арийской» внешностью, в особенности черепом. Якобы эта часть его тщедушного тела по своим краниометрическим характеристикам соответствовала лучшим стандартам, предложенным в известное время для выделения особей сей мифической, но замечательной во всех отношениях расы. Особенного внимания удостаивалась шишка, растущая у Казакова на затылочной стороне черепа. Она-то и была «sancta sanctorum» его арийства. Он охотно, и не только в состоянии подпития, давал возможность всем желающим ощупать свою голову на предмет оценки степени ее бугристости, а также для ознакомления со «святая святых» – своей чудесной шишкой.

Гуков за глаза обзывал Казакова «шизофреником», объясняя при этом, что необычайная шишковатость его черепа как раз и свидетельствует об остроте заболевания. Причина неприязни крылась в прижимистости Казакова, который, нигде не работая, жил впроголодь, пил только «на халяву», долги не возвращал, а когда разживался деньжатами, то не спешил угостить товарищей.

Не из «страха ради иудейска» – в прямом смысле, а по причинам расовой гордости и величия арийской души вел Казаков свои доверительные френологические беседы лишь с лицами выраженно славянского происхождения, разумно избегая привлекать к разговору инородцев. Но в один несчастный день дал таки промашку.

Подначил его все тот же Гуков. Пригласил как-бы невзначай подсесть к нему за столик, где обхаживал он случайных собутыльников армян. Желая отплатить за угощение интеллектуальной беседой, рассказал Гуков собутыльникам про Валерия Брюсова – знаменитейшего символиста, поэта