«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [84]
Тогда у нас еще разговор об «Исаиче» шел – какой он герой. И рассказывали историйку поучительную про некую дамочку, назовем ее Марья Петровна для простоты – его знакомую хорошую, восторженную почитательницу таланта и тому подобное. Работала она в их писательской организации и была чем-то вроде администратора. В тот день, когда там крупная разборка возмутительного по всем статьям поведения тов. Солженицына шла, приставлена она была к вахтерам – за дверьми следить. Не дай Бог он сам заявится и скандал, как по его характеру склочному водится, затеет.
«Исаич», конечно же, про заседание это пронюхал и туда рванул – пенделей им всем навешать. А в дверях Марья Петровна на страже стоит, не пущает. «Александр Исаевич, – говорит, – простите великодушно, не могу вас впустить – уволят меня. И куда я тогда с двумя-то детьми денусь?» И все в таком духе: плачет, но не впускает.
А он ей говорит, ласково так, увещевательно: «Дорогая Марья Петровна, я вполне понимаю ваше положение и, поверьте, не хочу ничем вам навредить. Но пустите меня под честное слово. Я только одним глазком взгляну, в щелочку, выясню для себя, кто там кашу всю варит, и назад. Они не заметят ничего. Мне же понятней будет, как и с кем конкретно из этой банды бороться дальше за наше святое дело».
Поддалась Марья Петровна, впустила его, а он прямиком да в зал, и там такого шороху навел, что потом все «голоса» неделю стонали от радости. А Марью Петровну от должности отстранили, а затем и вовсе выперли как определенно неблагонадежную особу. Теперь она без работы мается.
Народец, что у меня тогда был, на эту историю реагировал радостно. Вот, мол, какой «Исаий» борец крутой, прорвался все-таки, несмотря ни на что. Ну и, конечно, тут дискуссия развернулась: кто есть наибольший гад? Горячились все очень… Только у меня, в голове моей непутевой, вопросик один засел, и скребет все, скребет…
Скажи мне на милость, он этот прорыв героический свой по наитию совершал, в художественном, так сказать, упоении? Действительно хотел только сквозь щелочку поглядеть, да не удержался. Увидел их свиные рыла и попер? Или же это такое ницшеанство неосознанное? Ну что ему эта тетка, когда сам он – гениальный страдатель за весь народ русский. Вот он про нее и забыл в тот же момент, как прорвался. Ведь там, на горизонте, для него – Александра Солженицына! – солнце великой битвы воссияло! Ну а ты-то, как думаешь?
– В такой постановке однозначно ответить не берусь: может, и то и другое вместе, одновременно реализовалось. Черт его знает! Мне порой кажется, что все это капризы подсознания. Игнатьев, например, утверждает, что мифоритуалъный сценарий жизни человека оказывается отраженным в его космическом коде.
– Да-а, брат, круто сказано, надо запомнить. Ты мне, кстати, билетиков трамвайных обещал насобирать. Чего не несешь? Я одну картинку сейчас обмозговываю, если пойдет, то их обязательно в нее вклею.
– Сейчас время плохое, сыро очень, потому и билетики в трамваях некачественные пошли. Ты уж потерпи немного, как морозец приударит, я и насобираю.
– Что правда, то правда, а ноябрь в Москве – неуютный месяц, мерзопакостный, можно даже сказать. Ни дождь, ни снег, а все какое-то маслянисто-серое месиво вокруг – и в воздухе, и под ногами. Для человека с холерическим темпераментом жизнь кажется совсем пропащей. Я вот, наверное, так в ноябре и помру – от сырости да тоски этой сосущей.
Куда не зайдешь, всюду одна и та же картина под названием «Тошно мне, братцы! Ох, как тошно!» Даже «Русский чай» выглядит как приемная в морге. Один дядя Сережа чего стоит: угрюмый, как сыч, смотрит злобно и весь синюшной белизной отливает. Ну вылитый тебе вампир-неудачник! И официантки ему подстать, всю обходительность свою да ласку женскую растеряли. Одна у них только злоба и подозрительность в ходу: «В кредит не наливаем». «И вообще: шли бы вы все…»
Я Тяпушкину на все это выразил полную свою полную и безоговорочную солидарность. Меня самого в компании с Севой Лессигом не так давно из «Русского чая» хамским образом выставили – по причине нашего хронического безденежья и всеобщей осенней хандры. Сева тогда очень расстроился, поскольку написал новое гениальное стихотворение и им весьма гордился. При всяком удобном случае, т. е. застолье, он норовил его прочесть в компании понимающих людей и даже обсудить детали. А тут, надо же такому случиться, буквально в душу плюют.
Сева Лессиг был неопределенного возраста, но вполне молодой еще поэт. Худой, даже костлявый, с угловато-колючей внешностью средневекового тевтонца-аскета. По исконно русским архетипическим представлениям, бытующим в низовом народном сознании как отголоски кровавой славяно-германской тяжбы аж с эпохи Ливонских войн, лицом своим смахивал он на Кощея бессмертного. Порой, завидя его в темном коридоре, пожилые уборщицы в различных редакциях пугались и норовили тайком перекреститься.
