«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [83]

А вот художник Алексей Тяпушкин к моему рассказу о встрече с Фиделем отнесся уважительно и с большим пониманием сложившуюся в нем диспозицию и характеры для себя представил.

– Чувствуется по всему, что Кастро этот – мужик не из робкого десятка. Наш народец-то, когда в толпе ломятся да все нажратые сильно, очень даже серьезно смотрится, вполне струхнуть можно. Особенно чужому человеку, с непривычки. Это, брат, дело нешуточное – вот так, запросто, на толпу переть.

Мнение Тяпушкина звучало авторитетно. Сам он был мужик крупный, жилистый и чувствовалось, что физически сильный и в таких делах понимающий. Вдобавок ко всему – настоящий Герой Советского Союза. Это выглядело вызывающе и забавно: художник-абстракционист, Герой Советского Союза, член правления МОСХ, непременный участник выставок неофициального искусства. Впрочем, Тяпушкин геройством щеголять не любил, звезду никогда зря не нацеплял и вообще на эту тему старался не говорить.

Работал он в каком-то художественном комбинате, «мазал» там для колхозов и совхозов пестренькую предметную живопись, а вот дома, в мастерской своей, делал крутые абстракции, со всякими фактурными ухищрениями – мог гайку или же болт здоровый в картину заделать. И удавалось это ему очень ловко.

Родился Тяпушкин где-то на Севере, в бедной деревушке. Про детство свое ничего интересного не вспоминал, кроме голодухи. До того он от нее мучился, что если помирал очередной его братишка или сестренка, то он не плакал, а радовался – ему тогда хлеба больше перепадало. Жизнь Тяпушкина потрепала круто, но на характере его это внешне мало сказалось. Мужик он был веселый и остроумный. Злоупотреблял спиртным, конечно, но не до безобразия. В мастерской у него висел большой плакат «Здесь не пьют», а под ним задорный стих: «Раз, два, три, четыре, пять, кто не пил здесь – значит блядь!» И подписи: человек тридцать насчитать было можно.

И вот, когда мы с ним эту историю про Кастро обмусоливали, да еще выпили водочки, он вдруг разгорячился.

– Понимаешь, я вот сам, лично, за что Героя получил? – не помню. То есть, конечно, знаю «за что» и помню многое, но не в деталях, и как дело обстояло в мельчайших подробностях его, сказать не могу. И когда меня командование спрашивало: «Как это вы сумели один столько танков подбить?» – я им честно отвечал, что не знаю, потому что не помню ничего. С фактической стороны было так: наша батарея в резерве числилась, когда немцы на прорыв пошли. Смотрим мы, мать честная, а на нас танков пятнадцать или двадцать, сейчас уж не скажу точно сколько, идет.

Потом в штабе для красоты, может, чего и приписали, но что перли они круто – этот факт я запомнил на всю жизнь. Деваться нам было некуда: ни убежать, ни спрятаться. В общем, конец пришел. Как-то раз тут Веня Ерофеев съехидничал: Худшая, мол, из дурных привычек – решаться на подвиг, в котором больше вежливости, чем сострадания.

Так вот: ни на какой подвиг мы не решались, даже в те — суперкритические! – мгновения, когда гражданские обстоятельства побуждали нас действовать очертя голову. Просто начали мы их лупить почем зря – от безнадеги и отчаяния. Когда же я соображать стал маленько, то вижу такую картину: товарищи мои все сплошь убитые лежат, из трех орудий два покалечено. И нету ни немцев, ни птичек, ни солнышка, ни кустиков, ни травки, ни тишины, а только пыль, дым, вихри огненные да черная копоть… И еще рев стоит жуткий – это так в танках бензин горит. Словом, ощущаю я себя в каком-то ином мире – не то в аду, не то на другой планете.

Ну, а тут вскорости и наши подошли: и с танками, и с пехотой. Они, муды грешные, проворонили фрицев, и если бы не батарея наша, то те им такого бы задали пфеферу! Вот уж воистину: Имейте мужество быть ротозеями!

Позже мне объяснили, что, похоже, я чуть ли не один на батарее кувыркался: и заряжал, и наводил, и стрелял. Может, это они для пущей важности, чтобы отчетность мраморней выглядела, все геройство на меня одного повесили, остальных-то поубивало? Бог его знает!

Я сейчас о другом толкую. Куда ни кинь, а выходит, что в этот самый, безвыходный «час Х», сумел я каким-то образом все рассчитать, и действовал без осечки. То же и Кастро твой. Он, думаю я, по наитию действовал. Обстановочка была крутая. Ну, не вызывать же пожарников, толпу брандспойтами разгонять! Потом на весь мир ославят. Надо было как-то выкручиваться… Вот он и пошарил у себя в подсознании, оттуда и вся его художественная самодеятельность. А барбудос его, это явно шваль одна, ничего не стоящие в деле люди.

От крутого наката фронтовых воспоминаний и теплой водочки Тяпушкина, как говорится, увело и он, вдруг отключившись, казалось, забыл про меня и стал смолить одну папиросу за другой. Затем, так же внезапно «включившись», выпалил, скороговоркой и немного нараспев, отирая слезящиеся из-под туго набрякших мешков глаза:

– Герменевтические усилия занимают чрезвычайно важное место в том, что составляет путь гносиса.

– Ого! Ты прямо как Игнатьев изъясняться стал – в витиеватых муках тернистого слова.

– Ну и что? По мне так звучит вполне благозвучно и совсем не исключено, что отражает существо дела, хотя, согласен, и замысловато. Не помню, кто тут у меня третьего дня витийствовал, может, даже и Игнатьев – тогда вот эти слова мне замечательные в душу и запали. И чего только в эту душу не лезет! Совсем дурной стал. Если надо путное что запомнить – не могу, а вот всякая