«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [74]

Я сам – дверь,

за которой сам и сижу.

Не глух, но замкнут.

Жду, чтобы отворили.

Напрасно. Ключ потерян.[101]

Соратник Цаплина в деле реализации ленинского плана монументальной пропаганды, скульптор Степан Эрьзя, он же Степан Дмитриевич Нефедов, всю свою жизнь мучился неистребимой тоской по «своему» материалу. От Бога дана была ему волшебная сила – шестое чувство что ли? – ощущать нутряную сущность нетварного мира. Он работал с гранитом, мрамором, известняком, бетоном, бронзой, металлом… – ив каждом материале безошибочно находил его «душу»: неповторимую, «личностную» пластическую выразительность.

Казалось бы, Степка Нефедов, босоногий мордовский мальчишка из поволжского племени «эрьзя», в перспективе своей судьбу имел незавидную. Но Саранские купцы-толстосумы углядели таки в нищем пацане талант – уж больно ловко он трости резные мастерил, как живые выходили! – и поддержали, помогли на ноги встать.

Сначала на денежки купеческие отправился Эрьзя в Москву, к тогдашней скульптурной знаменитости академику Волнухину, а затем, когда выучился он у него, то в Париж и Италию. За рубежом он прожил восемь лет, участвовал во многих международных выставках, в том числе и в парижском «Осеннем салоне» 1912 г.

Когда началась война, он вернулся в Россию, где вполне процветал. Затем грянула Революция. Эрзя рассказывал, что только чудом уцелел в годы Гражданской войны, переезжая из одного конца страны в другой и попадая под перестрелки. Ему удавалось сохранять нейтралитет. И «белые», и «красные» относились к нему с уважением. Поучаствовал он и в реализации «ленинского плана монументальной пропаганды». Но поскольку все надо было делать быстро, в сжатые сроки, а качественных материалов не хватало, Эрзя выполнял свои вещи в цементе и со временем они были утрачены. Впоследствии он вспоминал: Меня подавила революция. Я согнулся под её тяжестью… Наконец я закончил борьбу.

Исхлопотав себе командировку у Луначарского, он осенью 1926 г. уезжает в Париж в командировку для устройства своей персональной выставки. Там он участвует еще в IV выставке «Художественный мир» в «Салоне Независимых». Обе выставки прошли успешно и принесли ему значительные средства. Получив приглашение устроить выставку в Монтевидео, он уезжает в Южную Америку.

В конце концов, Эрзя поселяется в Аргентине, где прожил, весьма и весьма преуспевая, почти четверть века. Здесь-то и сбылась его мечта. Нашел он-таки свой «заветный» материал – необыкновенной твердости древесину «квебрахо» и «гваякум». Как материал для изготовления скульптуры древесина эта ни местными, ни европейскими мастерами обычно не использовалась, а вот для него, сына бедного марийского крестьянина, оказалась то что надо.

В Россию вернулся Эрьзя после войны, уже глубоким стариком – откликнулся на зов Родины. Что толкнуло его на это, один Бог знает. Там, на своей второй родине, был он человеком и обеспеченным, и уважаемым, и известным. В «совке» ждала его изоляция от общества и глухое забвение.

Бытует мнение, что по разнарядке «компетентных органов» заманил его «домой» один близкий родственник. Но весьма популярна была и другая версия. Люди вполне сведущие, знававшие Эрьзю лично в различные периоды его жизни, рассказывали, что была у него еще одна, но пламенная страсть, вернее, моральный долг – отплатить соплеменникам своим добром за добро.

За оказанную ему в молодости неоценимую поддержку – по романтической наивности или душевной чистоте своей, но мечтал Эрьзя с народом мордовским да купцами Саранскими, этим самым народом из зависти убиенными, расплатиться. На свои кровные денежки собирался он в Саранске музей построить, где бы его работы хранились. Чтобы свидетельствовали они людям о его духовном опыте, радовали и просвещали.

Привез он на родину все свои скульптуры и заготовки, для чего аж целый пароход зафрахтовал. Привезти-то привез, да попал с ними, как говорится, впросак: шел приснопамятный пятидесятый год, «низкопоклонствующих перед Западом» отлавливали по всем щелям и беспощадно давили. Его, правда, начальство не мордовало, но пыл охладили.

Известная балерина ГОСЕТа и дягилевских антреприз тридцатых годов Ирина Петровна Дега, знавшая Эрзя по его недолгой парижской жизни, утверждала, якобы со слов очевидцев, что почти всю драгоценную древесину, которую он для своих будущих работ отобрал, в Одессе, в портовом складе, кто-то из академиков от скульптуры на свой личный счет приватизировал. Может, что и врут люди, не большую, а меньшую, «некую» часть древесины, или только половину – по христиански, так сказать, поделили – сейчас не разберешь, однако кое-что осталось, это точно, сам видел.

Ну а то, что и прикарманил «академик», впрок ему не пошло. Эрьзя свою собственную технологию обработки твердокаменной древесины разработал, а вникать в такие тонкости академикам от соцреализма было недосуг.

Жил Эрьзя в Москве, в районе Сокола, где ему выдали подвальную мастерскую, один одинешенек среди своих скульптур. Работал не покладая рук, трубку курил, да несметное количество кошек обихаживал. Дали мастерскую в подвале на Соколе: сиди, мол, работай, но не высовывайся! Там он и просидел до смерти. В начале оттепели о нем было вспомнили и наградили орденом Трудового Красного Знамени. В конце 1950-х годов он умер и о нем тут же позабыли на долгие 20 лет.