«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [72]

«Дискуссионный клуб» Смолинского просуществовал довольно долго, но по мере возрастания градуса «идеологической борьбы» компетентные товарищи смотрели на него все более и более косо.

И вот как-то в одну, очередную, «дискуссионную» субботу Смолинский в музее не появился – все подумали, что заболел. Но не появился он и на следующую неделю, и через неделю тоже… А служители стали свирепствовать, кучкование в залах пресекалось на корню. Гоняли отовсюду, а примелькавшимся спорщикам не продавали входные билеты.

И почуял народ, чем дело пахнет, да сбиться в бойцовую стаю для борьбы с заклятым врагом, не смог – не нашлось больше такого вожака, как Смолинский. Вот и спорь тут о роли личности в истории!

Так – потихоньку, без шума или же мирового скандала, окончил свои дни «Дискуссионный клуб» Смолинского.

Сам Леонид Люцианович впоследствии вынырнул из небытия, но уже без должного гонора, с прижатыми ушами, испуганным взглядом. Он нашел, конечно, себе новое занятие по душе, уже вполне «добропорядочное» – кружок эстетического воспитания детей. Но в споры больше не ввязывался, да и по мастерским ходить как-то перестал.

Однако в Москве повсюду – и на кухнях, и в салонах, и в мастерских, уже кипели дискуссии. Велись они не только об искусстве, но, как правило, всегда на почве искусства.

Нигде уже не чувствовалась боязнь сказать лишнее слово. Дел особо никаких не делали, а только лишь говорили да спорили, повсюду говорили и спорили… И пили, впрочем, так же, но не у всех, и не всегда. И, конечно же, «отчеты» писали: кто для удовлетворения собственной застарелой потребности, а кто по заказу «компетентных органов». Однако дело это настолько считалось «нормальным», что Венечка Ерофеев аж новый жанр предложил – «самодонос». Вот, к примеру: Венедикт Ерофеев собирает вокруг себя людей и говорит-говорит, говорит он все по-русски, а смысл-то все иностранный.

Тут понял я, что в дремоте сам с собой говорю, и проснулся.

Светало. Плотные клубы тумана ползли по саду, оседая на кустах и деревьях, отчего они становились похожими на скульптуры. «Как рано, надо бы еще поспать», – подумал я. Но стоило мне опять немного забыться, уйти в легкое марево сна, как из калейдоскопа быстро сменяющих друг друга лиц, имен, обрывков фраз вынырнул образ Дмитрия Цаплина – скульптора-возвращенца, с которым когда-то свела меня судьба.

Цаплин имел мастерскую неподалеку от здания ГУМА, в глубине большого двора, огороженного со всех сторон «доходными» домами, построенными в самом начале буйного XX века. Мастерская эта представляла собой здоровенный сарай с постоянно протекавшей железной кровлей, по всему периметру которого был сделан крытый навес. Под ним, обложенные драной рогожей, хранились заготовки ценной древесины, глыбы мрамора, гранита и другие поделочные материалы. Все это имущество периодически заливалось дождем или же засыпалось грязным московским снегом, и оттого выглядело вопиюще убого.[98]

Впервые пришли мы к нему со Смолинским как-то раз весной 1967 г., прямиком из Манежа, где проходила тогда II Всесоюзная художественная выставка «Физкультура и спорт в изобразительном искусстве». На выставке Смолинский затеял отчаянную дискуссию о «новом» искусстве. Скандала не случилось, но за разговорами познакомились мы с маленьким пожилым человечком, который сочувственно кивал головой, слушая едкие высказывания Люциановича по поводу выставленных работ.

Когда мы остались с ним наедине, старичок этот высказал несколько очень авангардных соображений, как, по его мнению, на картине, изображавшей хоккеистов, надо было бы расположить фигуры, чтобы получилась «динамическая конструкция». Затем он представился, сообщив нам, что является младшим братом знаменитых конструктивистов Антона Певзнера и Наума Габо, и был несказанно удивлен тем, что фамилии эти нам знакомы. Признав в нас таким образом «своих», старичок рассказал об их парижском друге и своем приятеле – «замечательном скульпторе», который тут неподалеку мастерскую имеет.

– Зовут его Дмитрий Цаплин. Вы зайдите к нему обязательно. Он пустит.

Под конец «младший брат»[99] дал нам телефон и адрес Цаплина и объяснил, как быстрее его мастерскую найти. Но мы сразу туда пошли, без всякого телефонного уговора, просто так. Авось не прогонит!

Хозяин мастерской – крупный, широкий в кости человек в темном жестком фартуке и сером свитере, встретил нас холодно, но не прогнал. С угрюмым выражением лица он выслушал нашу сбивчивую просьбу посмотреть его работы, раздумчиво помолчал, внимательно изучая нас пронзительно синими глазами, и наконец произнес: «Ну, входите, коли пришли».

В свои семьдесят с гаком лет Цаплин выглядел хорошо: молодцеватого вида высокий седовласый старик с интеллигентным лицом и большими тяжелыми руками. Он был не говорлив. Словно со временем замкнулся, ушел глубоко в себя – на дно души и затаился. Впоследствии, бывало, придешь, к нему в гости, он расспросит тебя коротко о чем-нибудь для него лично интересном, а кроме искусства и музыки его ничего, казалось, не волновало – и все тут. Лишь скажет равнодушно: «Ладно, смотрите, коль вам хочется так», – а сам себе сядет в уголке и наблюдает, молча, без любопытства.