«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [63]

По рассказам Немухина, когда Додж приезжал в Ленинград, то останавливался не гостинице для иностранцев, а у Рухина на квартире, где хозяин – хлебосольный весельчак и гуляка – закатывал стилизованные в духе «а-ля рюс» обеды, с запеченой стерлядью, икоркой, малосольными огурчиками и другими изысканными яствами, подаваемыми исключительно на старинном фарфоре. По тем временам подобные выходки, да еще в самой что ни наесть «колыбели Октября» было немыслимой дерзостью, но начальство, скрепя сердце, терпело. Впрочем, до поры до времени. В 1977 году Рухин, будучи пьяным, сгорел во время пожара, случившегося ночью в его мастерской. Ходили упорные слухи, что здесь, мол-де, имел место злой умысел: был совершен поджог, якобы из ревности, – Рухин, большой охотник до женских прелестей, развлекался в ту ночь с чьей-то законной женой, – но по прямой наводке КГБ.

Доказательств, естественно, никаких не было, но как впоследствии писал Нортон Додж, в этом же году на устроенной им в США выставке искусства нонконформистов демонстративно крутилось так много «искусствоведов в штатском» из советского дипкорпуса, что он посчитал для себя за благо, больше в СССР не ездить.

огромный волосатый

сюда сюда Рухин —

всегда в любви несытый

и пламенем объятый

борода твоя как дым

завивается колечками

вот и умер

молодым

…и гласили скрижали:

УГОРЕТЬ НА ПОЖАРЕ

…или

так решили

в «Большом Доме»

…и сотрудники рядами

уходили на заданье

…два холста

сбиты в виде креста[89]

Если добродушный, похожий из-за своих огромных пушистых усов на моржа Додж был в андеграунде типичный «заморский гость», то Нина Стивенс – русская красавица, вышедшая еще во время войны замуж за американского корреспондента, жила в Москве, в роскошном особняке, где держала салон для интеллектуалов и богемы.

Не без влияния Костаки она подхватила вирус собирательства и стала коллекционировать картины художников андеграунда. Немухин, который был с ней на короткой ноге, рассказывал, что в узком кругу друзей и знакомых, осерчав на кого-то из опекаемых ею «гениев», она бывало в беседе досадливо сетовала: «Могла же собирать Первый авангард, как дядя Гоша (Костаки). Да вот черт попутал, с вами, непутевыми, связалась!»

Комментируя эти высказывания, Немухин не видел в них ничего, кроме мимолетного раздражения. Он считал, что Стивенс искренне любит «гениев андеграунда», болеет за них душой, что новый авангард для нее – часть жизни, а не только бизнес или праздная забава. К тому же, Стивенс не только развлекала художников сценками на тему «Прелести заморской жизни», но и платила за их картины приличные деньги. Последнее было воистину чуду подобно.

С иностранцами соперничали свои «почвенные» собиратели. Несмотря на «совковую» нищету, они выросли в самом андеграунде и составляли в нем небольшую, но колоритную группу хорошо знакомых друг с другом личностей.

Наиболее мифологизированным из них оказался в конце-концов «московский сторож» Леня Талочкин. Человек пьющий, в меру «шизанутый», умеющий слушать собеседника, Талочкин знал все и обо всех, сплетничал, интриговал, и вскоре заявил себя в качестве архивариуса «андеграунда». Он был ревнив к конкурентам, особенно к «варягам» и постоянно обвинял их за глаза во всех смертных грехах. Естественно, все иностранцы ни черта не понимали в искусстве, а потому, по его утверждению, скупали всякую дрянь. Додж, тот просто собирал, мол, одни фальшаки, которые ему услужливо подсовывали нечистые на руку доброхоты. Нина Стивенс состояла на службе в КГБ, расплачивалась деньгами из партийной кассы и т. п.

В силу своей бедности сам Талочкин не столько собирал, сколько подбирал все и вся и за всеми, а потому коллекционером поначалу как бы не считался, а был «своим среди своих «, «душой катакомбного общества». Про собирательство Талочкин говорил как о деле будничном, не приплетая к этой своей страсти метафизическую подоплеку.

«Дают, я беру. У меня уж точно висеть будет, а не в пыльном углу валяться. А вот эту скульптуру Эрнста Неизвестного я купил за рубль пятьдесят у старьевщика, торговавшего всякой всячиной. Смотрю: среди хлама лежит бронзовая вещица. Я взял сломанный кран от самовара, старую дверную ручку, а заодно и эту как будто не нужную штуку. – Сколько? – спрашиваю. Старьевщик посмотрел на меня и говорит: – Рубль пятьдесят. Во дворе я выкинул в помойку ручку и кран, а бронзу положил дома на полку. Так она и пролежала полгода. Как-то зашел Эрнст, и я ему ее показал.

– Откуда она у тебя? У меня ее семь лет назад пионеры украли. Они собирали металлолом, а мастерская была открыта, они вошли и унесли целую груду скульптур.

А уж как эта вещь попала со Сретенки, где была мастерская Неизвестного, на Балчуг к старьевщику, непонятно».

Обсуждая личность Лени Талочкина, сошлись мы с Немухиным во мнении, что он, как собиратель, при всем своем практицизме, фигура вполне мистическая.

Ибо как объяснишь, почему в своих дерзаниях он исхитрялся-таки достигать невозможного? В 1976 году Талочкин сумел получить от властей для своей коллекции искусства андеграунда – читай бездарной мазни носителей буржуазной идеологии – почетный титул: «Памятник культуры всесоюзного значения»!