«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [61]

Но вот в «мире искусства», куда попал я случайно, благодаря неистощимому юношескому любопытству, углядел я тот самый источник, из которого, как мне тогда казалось, выплеснулась вся мировая культура – не зря же она так сосредоточена на неведомом, непонятном и абсолютно чужом – «ничто», «вещи-в-себе» – и не случайно же в этой сосредоточенности присутствует такая страсть – идет ли речь об отрешенности мудрых или отчаянии ищущих истины.

Я увидел, а затем на личном опыте, обстоятельствах уже собственной судьбы осознал – какая именно побудительная причина заставляет «нормальных» людей творить чудеса творческой предприимчивости, забывать обо всем повседневном ради, казалось бы, простой игры, и кто тот вполне реальный и смертельный враг, с которым им приходится сражаться, – защищая во имя самой этой игры свою жизнь и достоинство.

Как часто бывает в игре, здесь все переплеталось, накладывалось друг на друга, образуя особую область бытия, где уживались истовая вера и неприятие догм, едкий скепсис и мистические бдения, купеческая расчетливость и романтическое простодушие, любовь и колючая, разъедающая душу, зависть… Как-то раз, в разговоре, сказал я Ситникову:

– Был я на днях, Василий Яковлевич, в доме у художника Чернышева, и он, милый человек, беседовал со мной долго и задушевно. Кстати, показал он мне две старинные иконки – одну резную по дереву, а другую обычную, темперой писанную. И при этом со слезами в голосе говорит: мол, хочу с иконками этими картину написать, а не могу, должен портрет Ленина делать, заказали к сроку.

– Это какой же Чернышев будет, который около Малевича отирался?

– Нет, это Николай Михайлович, что из «Маковца»[86], мозаичных дел знаток, первый человек по смальте. А учился он у Коровина, и еще потом в Париже.

– Знаю, знаю. Кто только у Коровина не учился! Хороший он художник, первоклассный, можно даже сказать, и смылся вовремя – значит, понимал, что к чему. А как приглядишься к его ученичкам повнимательней, так дрожь берет: ведь это он всю стальную гвардию соцреализма выковал! Один Кацман, прости Господи, чего стоит. А Чернышев ваш, он все больше целомудренных девочек-комсомолочек портретирует, чистейшей воды романтик наших будней трудовых. Посмотришь ну, прям монашки будущие, а на деле что? – одно блядье.

Вы вот говорите: из «Маковца», а что это за товарищество такое было, толком не знаете. Я же со многими, кто в него входил, знаком лично, и вот что вам могу сообщить. После революции на наших художников озарение снизошло – поняли они вдруг, что пришла пора храм «истинного» искусства возводить. И чтобы непременно из нашей, сугубо национальной почвы храм этот возрос. Даром что во Франции и Германии они всему уже обучились, можно на всю Европу положить с пробором.

И вот Фонвизин, Шехтель-младший, он же Жегин, Синезубов, Зефиров, Пестель, Чекрыгин, Рындин да ваш Чернышев – до чего фамилии заскорузлые, аж язык дерет! – образовали товарищество и название ему придумали со значением – «Маковец». А слово это означает, к вашему сведению – головка Божьего храма. Они и журнальчик под таким названием стали издавать, в котором тиснули свой манифест. «Наш пролог» он у них гордо назывался. У меня журнальчик этот имеется, могу вам сейчас из него кое-что интересное зачитать.

Ситников нырнул в свою спальню-ухоронку, и через несколько минут вышел оттуда с каким-то старым журналом в руках.

– Вот, например, послушайте:

«Мы видим конец искусства аналитического, и нашей задачей является собрать его разрозненные элементы в могучем синтезе. Мы полагаем, что возрождение искусства возможно лишь при строгой преемственности с великими мастерами прошлого и при безусловном воскрешении в нем начала живого и вечного. Наступает время светлого творчества, когда нужны незыблемые ценности, когда искусство возрождается в своем бесконечном движении и требует лишь простой мудрости вдохновенных».

Ну, чем тебе не воскресная проповедь по случаю «годовщины Великого Октября»? Тьфу! Недаром, говорят, что «идеологом» при них отец Павел Флоренский состоял. Это такой знаменитый поп-философ, которого большевики на Соловках до смерти уходили. Впрочем, его церковники тоже не любят. Наши попы никаких философов не жалуют, а из своего сословия – в особенности.

Флоренский, кстати говоря, в искусстве разбирался хорошо, главным образом, конечно, в иконописи, и много по этой части толковых работ написал. Рекомендую вам прочесть. У Гукова они точно есть, попросите. Он еще вам будет «Столп и утверждение истины» совать – эдакий огромный талмудище, но эта книга для меня лично чересчур сложноумственной показалась, не осилил.

Был Флоренский единственным из всех старых философов, кого большевики не выслали на Запад, как непримиримого врага. Всех его приятелей – Сергия Булгакова, Бердяева да Шестова в одночасье выперли, а он остался. Кстати Шестова звали на самом деле Лев Исаакович Шварцман, но и это ему не помогло, выперли за милую душу.[87] Большевики тогда еще добренькими казаться хотели: не душили, а изгоняли.

Флоренскому же потому так «повезло», что был у него в приятелях «железный» Феликс. Да-да, тот самый Феликс Эдмундович Дзержинский,