«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [59]

Сейчас вот, думая о том, чему Вася учил, чему действительно мог научить, и чему я сам у него научился, понимаю я, что имелась-таки у него своя продуманная теория, где во главу угла ставился не цвет, а форма в пространстве, а также особый метод обучения, – что-то типа шоковой терапии. Но главное все же заключалось не в методе, хотя именно его он и заявлял, как своего рода ноу-хау, а в его личности, в том, что он был истинным «апологетом четвертого измерения», всегда и всюду проповедовавшим иное видение мира.

К ученикам своим относился Ситников обычно сурово, в «черном теле держал», орал на них жутким криком, ибо именно так надо для одоления робости, но когда хвалил, то восхищался новым «гением» взахлеб, аж подпрыгивал от восторга: «Ну вы посмотрите внимательней. Это же сила, мастерство природное, дар Божий! Мазок-то какой! А напор, экспрессия? Сам Фальк, и тот позавидовал бы!»

Упоенный своим стремлением «учить ремеслу» Ситников записывал к себе в ученики всех мало-мальски известных художников от андеграунда, что многих сильно раздражало.

Немухин, тот всегда ворчал:

– Да какой из Ситникова учитель! Чему он научить-то может – мышлению, анализу, технике? Только бестолковости одной. Штучки-дрючки типа «сапожной щетки» да «корыта с краской» – вот и весь его метод. Как он себя в «Чистяковы от авангарда» не ряди, абсолютно не авангардного плана художник будет. Да можно ли его вообще художником-то называть? – увлекаясь по своему обыкновению, возмущался Немухин. – Он артист жизнеустроения – это верно, подпольный Карандаш. И учит, в сущности, тому же – бытовой клоунаде!

Лев Кропивницкий относился к Ситникову более спокойно:

– Чудачит человек, и ладно. Если удачно, то – молодец, а нет – меня это не касается.

Рассказывал Лев, как пришли они с Оскаром Рабиным впервые к Ситникову в мастерскую, знакомиться:

– Он нам сразу так и предложил: «А вы говорите всем, что, мол, мои, Ситникова, то бишь, ученики». Мы тогда чуть не рассмеялись ему в лицо, однако неловко как-то было человека обижать, пожали себе плечами и говорим: «Зачем нам это надо? Мы – сами по себе, вы тоже». Он ничего себе, не обиделся: «Ну что ж, не хотите, значит, и не надо. Будем сами по себе, однако, и как бы вместе».

Вот и получалось, что у Ситникова все «по закону» выходило: и мое бытие оказывается в единстве с другими.

«Я преподаю оттого, что меня буквально распирают знания и опыт. Я преподаю с 1940 года (перерыв с 1941 по 1951 гг.) и с 1951 г. по сей день. Я отдаю свои знания, добыл я их тяжким 25-летним трудом, методом бесчисленных проб и переделок и закрепительных упражнений, без руководителей, на ощупь.

Сейчас мне смешно, как это людей учат в вузе, т. е. в академиях 5 лет рисованию и живописи. Алчущих, талантливых, способных… Тогда как я могу за полгода их выучить тому же. В мои теперешние семьдесят лет и на примере преподавания «живописи-рисования» я убедился, что для обучения этому ремеслу за шесть месяцев вместо пяти лет, надо две трети времени посвятить максимально скоростному обучению азов. Так замешивают гипс – если не поторопишься, то он «схватится» и ты не успеешь его использовать».

(Из письма В.Я. Ситникова)

Глава 9. Мир искусства

По естественной для моих лет юношеской горячности решил было я, что надо себя медицине посвятить, и поступил в медучилище. Учеба давалась легко, но не захватывала, а главное – не отвлекала от мучительных раздумий о самом себе. Они жгли душу, затягивая в мутные волны тоски и одиночества. Юношеская тоска – вещь опасная, можно сгоряча и руки на себя наложить.

Испугавшись, стал искать я твердую тропку, ход или лаз, чтобы не увязнуть в дьявольской трясине мирского уюта. Поначалу меня особенно религия прельщала – иконы, свечи, ладан, чистый радостный свет, изливающийся из алтаря, когда священник открывал Царские Врата, таинственная атмосфера ожидания…

Родители, особенно отец, этого не поощряли. Отец считал, что религия – это способ отвлечения от реальной жизни, попытка свалить свои проблемы на чужие, в данном случае мифические плечи, т. е. всегда обман самого себя. Мать на тему религии особенно не высказывалась, но явно разделяла мнение отца. Оба они полагали, что «надо быть как все».

– Ты мало работаешь общественно, – говорил отец. – Не отдаляйся от коллектива, не замыкайся в себе. Коллектив – это сила масс и, одновременно, твоя опора в жизни. Держись за коллектив, это куда надежней, чем поповские штучки-дрючки. В коллективе ты не пропадешь.

Но когда отец скоропостижно умер, и мать, чтобы забыться, с головой ушла в работу, я оказался без родительской опеки, предоставленный самому себе. Вот тут и появилась в нашем доме тетушка – двоюродная сестра отца. Была она дочерью священника, человеком верующим, потому мою тягу к религии стала всячески поощрять.

Как-то раз, на праздник Пятидесятницы, пошли мы с тетушкой в Третьяковскую галерею. В зале иконописи подвела меня тетушка к «Троице» Андрея Рублева и мне на ухо шепчет:

– Эта икона праздничная. Она рождение святой нашей Церкви славит. Бог Отец положил основание Церкви в Ветхом Завете, Сын-Логос создал ее, воплотившись на земле, Дух действует в ней. Оттого-то праздник ее рождения и именуется днем Святой Троицы.