«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [26]
«Ну, – думаю, – и Бог с ним, был вроде нормальный человек, симпатичный даже, а тут из-за ерунды да так развезло».
Отвернулся я от него, как от вредной привычки. Ибо известно: чужая самоуглубленность опаснее, чем собственный нарциссизм.
И тут – так во сне часто бывает, словно свету поубавили: все вокруг поблекло, расплылось – ничего конкретного. Только чувствую я на себе чей-то пытливый взгляд. Нищий старик? Конечно, тот самый, что умер в… Пригляделся я повнимательней и на тебе – на низенькой каменной тумбе, к которой москвичи и гости столицы в старину лошадей привязывали, сидит мой старый знакомеец, художник Василий Яковлевич Ситников, собственной персоной, и буравит меня своими пронзительными глазенками в упор.
Выглядит прекрасно: седины почти нету, волос курчавый, борода плотная, глаза дерзкие с хитринкой. Шерстяная фуфайка на голом теле, ладно сидящие, явно своего пошива брюки, добротные сапоги на высоких каблуках. Под фуфайкой гибкие сильные мышцы играют. Казак, да и только!
А в правой руке держит Василий Яковлевич своего любимого сушеного леща, разделанного им под сумку с молнией. Крепко держит, знает, что спереть запросто могут – и в Нью-Йорке, и в Вене, и на Покровке.
Севу он, что ли не приметил, или тот исчез вдруг, растворился в народе, а ко мне обращается вполне дружелюбно, хотя, по обыкновению своему, язвительно и с каким-то филологическим вывертом:
– Изволили наконец деревеньку нашу столичную посетить, бывшую, так сказать, порфироносную вдову, она же – Третий Рим?[33]
Чего, думаю, он несет? Совсем сдурел на старости лет, а может это на него заграница так подействовала?
– Рад видеть вас, Василий Яковлевич, – говорю ему и, вслушиваясь в звуки собственного голоса, с удивлением и досадой понимаю вдруг, что тон взял совсем мне в обычное время несвойственный – эдакий подковырочный. Однако ничего поделать с собой не могу. Видимо, попав в «ситниковское поле», получил я от него могучий заряд ернического скептицизма. – У нас слух прошел, что, извиняюсь, померли вы в Америке этой самой злополучной. Покушали, говорят, консервов каких-то, на помойке найденных, отравились и померли. И чего только не наболтают люди от скуки!
– А я сбежал, – отвечает мне Ситников, – утомился, знаете ли, от этого всего: люди, годы, жизнь. Деньги, те в особенности душу мучают. Без злата жизнь в Америке мрачновата, никакой тебе свободы… Веня Ерофеев прав был абсолютно: свобода так и остается призраком на этом континенте скорби. А они там, гады, так к этому привыкли, что почти и не замечают.
– Позвольте, Василий Яковлевич, но у них даже при входе начертано, на этой самой статуе Свободы: «…Отдай мне твоих усталых и бедных; Они задыхаются в толпах огромных, Подобны обломкам, усеявшим берег. Пошли их ко мне, гонимых, бездомных. Мой свет их введет в золотые двери»[34].
– Все это вранье, а про двери особенно. Негров там много, согласен, живут хорошо, безобразят, как хотят. Насчет же наших обломков, усеявших берег… Хм, ну, скажем, Бродскому одному и повезло – признан был и гонимым, и бездомным, и усталым, и бедным. Вот он и расчувствовался на радостях: «А что насчет того, где выйдет приземлиться, земля везде тверда; рекомендую США». Приземлились, а толку – хер. Лимонов вот, уж на что проныра, а потолкался здесь туда-сюда, да и сбежал в Париж: он, мол-де, «европеус».
И тут припомнилось мне письмо эмигрантского писателя Юрия Мамлеева, в котором он Америку нещадно клеймил, и говорю я Ситникову:
– Не вы первый, Василий Яковлевич, на Америку огрызаетесь. Вот мне, например, знакомый вам Юра Мамлеев тоже плохое про эту страну рассказывал:
«Сатанинская империя, вся на чужой крови выстроена, своей культуры ни на грош нету, так она еще и чужую великую культуру напрочь извела. И за это постигнет ее Божья кара, страшное возмездие!»
И за Бродского он очень переживал:
«Черт с ним, с Бродским! Что он один, что ли, поэт? Не в этом ведь дело, суть важна».
А смех, смех, которым он разражался… смех ни с того ни с сего.
«Надо быть русским – прежде всего! В духе, конечно».
И опять смеяться. Скорее даже жрал что-то невидимое со смехом, чем просто смеялся. И чувствовалось, как одиноко было ему. И одиноко, конечно, главным образом от присутствия людей, а может быть от присутствия себя. Труден он был для понимания. Ни про Бродского, ни про поступки свои квазинелепые ничего не мог объяснить. Объяснить могло, наверное, только потустороннее антисущество, которое было связано с ним одной веревочкой. Но не было в наличии этого существа, ушло навсегда – по этой самой дороге в никуда.
Потом у Мамлеева сам Гоголь Николай Васильевич, как неоспоримый авторитет, в ход пошел: что-то такое особо весомое, точнее, слащаво-банально-выспренное: «Поэты берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это – огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его».
Помню, мне тогда очень живо все эти «огни» представились, среди которых сам Мамлеев до своего «вынужденного» отъезда полыхал. Так и подмывало сказать:
«Ну, что вы, Юра! – какие огни? Давным-давно один пепел остался: пепел, зола, годная только, чтобы вынести на совке да посыпать тротуары. А потом растопчет чья-нибудь американская калоша».
Вниманию читателя предлагается первое подробное жизнеописание Марка Алданова – самого популярного писателя русского Зарубежья, видного общественно-политического деятеля эмиграции «первой волны». Беллетристика Алданова – вершина русского историософского романа ХХ века, а его жизнь – редкий пример духовного благородства, принципиальности и свободомыслия. Книга написана на основании большого числа документальных источников, в том числе ранее неизвестных архивных материалов. Помимо сведений, касающихся непосредственно биографии Алданова, в ней обсуждаются основные мировоззренческие представления Алданова-мыслителя, приводятся систематизированные сведения о рецепции образа писателя его современниками.
Марк Уральский — автор большого числа научно-публицистических работ и документальной прозы. Его новая книга посвящена истории жизни и литературно-общественной деятельности Ильи Марковича Троцкого (1879, Ромны — 1969, Нью-Йорк) — журналиста-«русскословца», затем эмигранта, активного деятеля ОРТ, чья личность в силу «политической неблагозвучности» фамилии долгое время оставалась в тени забвения. Между тем он является инициатором кампании за присуждение Ивану Бунину Нобелевской премии по литературе, автором многочисленных статей, представляющих сегодня ценнейшее собрание документов по истории Серебряного века и русской эмиграции «первой волны».
Настоящая книга писателя-документалиста Марка Уральского является завершающей в ряду его публикаций, касающихся личных и деловых связей русских писателей-классиков середины XIX – начала XX в. с евреями. На основе большого корпуса документальных и научных материалов дан всесторонний анализ позиции, которую Иван Сергеевич Тургенев занимал в национальном вопросе, получившем особую актуальность в Европе, начиная с первой трети XIX в. и, в частности, в еврейской проблематике. И. С. Тургенев, как никто другой из знаменитых писателей его времени, имел обширные личные контакты с российскими и западноевропейскими эмансипированными евреями из числа литераторов, издателей, музыкантов и художников.
Книга посвящена истории взаимоотношений Ивана Бунина с русско-еврейскими интеллектуалами. Эта тема до настоящего времени оставалась вне поле зрения буниноведов. Между тем круг общения Бунина, как ни у кого другого из русских писателей-эмигрантов, был насыщен евреями – друзьями, близкими знакомыми, помощниками и покровителями. Во время войны Бунин укрывал в своем доме спасавшихся от нацистского террора евреев. Все эти обстоятельства представляются интересными не только сами по себе – как все необычное, выходящее из ряда вон в биографиях выдающихся личностей, но и в широком культурно-историческом контексте русско-еврейских отношений.
Книга посвящена раскрытию затененных страниц жизни Максима Горького, связанных с его деятельностью как декларативного русского филосемита: борьба с антисемитизмом, популяризация еврейского культурного наследия, другие аспекты проеврейской активности писателя, по сей день остающиеся terra incognita научного горьковедения. Приводятся редкие документальные материалы, иллюстрирующие дружеские отношения Горького с Шолом-Алейхемом, Х. Н. Бяликом, Шолом Ашем, В. Жаботинским, П. Рутенбергом и др., — интересные не только для создания полноценной политической биографии великого писателя, но и в широком контексте истории русско-еврейских отношений в ХХ в.
Биография Марка Алданова - одного из самых видных и, несомненно, самого популярного писателя русского эмиграции первой волны - до сих пор не написана. Особенно мало сведений имеется о его доэмигрантском периоде жизни. Даже в серьезной литературоведческой статье «Марк Алданов: оценка и память» Андрея Гершун-Колина, с которым Алданов был лично знаком, о происхождении писателя и его жизни в России сказано буквально несколько слов. Не прояснены детали дореволюционной жизни Марка Алданова и в работах, написанных другими историками литературы, в том числе Андрея Чернышева, открывшего российскому читателю имя Марка Алданова, подготовившего и издавшего в Москве собрания сочинений писателя. Из всего, что сообщается алдановедами, явствует только одно: писатель родился в Российской империи и здесь же прошла его молодость, пора физического и духовного созревания.
Авторы обратились к личности экс-президента Ирака Саддама Хусейна не случайно. Подобно другому видному деятелю арабского мира — египетскому президенту Гамалю Абдель Насеру, он бросил вызов Соединенным Штатам. Но если Насер — это уже история, хотя и близкая, то Хусейн — неотъемлемая фигура современной политической истории, один из стратегов XX века. Перед читателем Саддам предстанет как человек, стремящийся к власти, находящийся на вершине власти и потерявший её. Вы узнаете о неизвестных и малоизвестных моментах его биографии, о методах руководства, характере, личной жизни.
Борис Савинков — российский политический деятель, революционер, террорист, один из руководителей «Боевой организации» партии эсеров. Участник Белого движения, писатель. В результате разработанной ОГПУ уникальной операции «Синдикат-2» был завлечен на территорию СССР и арестован. Настоящее издание содержит материалы уголовного дела по обвинению Б. Савинкова в совершении целого ряда тяжких преступлений против Советской власти. На суде Б. Савинков признал свою вину и поражение в борьбе против существующего строя.
18+. В некоторых эссе цикла — есть обсценная лексика.«Когда я — Андрей Ангелов, — учился в 6 «Б» классе, то к нам в школу пришла Лошадь» (с).
У меня ведь нет иллюзий, что мои слова и мой пройденный путь вдохновят кого-то. И всё же мне хочется рассказать о том, что было… Что не сбылось, то стало самостоятельной историей, напитанной фантазиями, желаниями, ожиданиями. Иногда такие истории важнее случившегося, ведь то, что случилось, уже никогда не изменится, а несбывшееся останется навсегда живым организмом в нематериальном мире. Несбывшееся живёт и в памяти, и в мечтах, и в каких-то иных сферах, коим нет определения.
Патрис Лумумба стоял у истоков конголезской независимости. Больше того — он превратился в символ этой неподдельной и неурезанной независимости. Не будем забывать и то обстоятельство, что мир уже привык к выдающимся политикам Запада. Новая же Африка только начала выдвигать незаурядных государственных деятелей. Лумумба в отличие от многих африканских лидеров, получивших воспитание и образование в столицах колониальных держав, жил, учился и сложился как руководитель национально-освободительного движения в родном Конго, вотчине Бельгии, наиболее меркантильной из меркантильных буржуазных стран Запада.
Результаты Франко-прусской войны 1870–1871 года стали триумфальными для Германии и дипломатической победой Отто фон Бисмарка. Но как удалось ему добиться этого? Мориц Буш – автор этих дневников – безотлучно находился при Бисмарке семь месяцев войны в качестве личного секретаря и врача и ежедневно, методично, скрупулезно фиксировал на бумаге все увиденное и услышанное, подробно описывал сражения – и частные разговоры, высказывания самого Бисмарка и его коллег, друзей и врагов. В дневниках, бесценных благодаря множеству биографических подробностей и мелких политических и бытовых реалий, Бисмарк оживает перед читателем не только как государственный деятель и политик, но и как яркая, интересная личность.