«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [145]

На сей раз все обошлось. Милицейский пост в нашу сторону даже не посмотрел, и через полтора часа мы без всяких приключений достигли желанного Ратово.

А вот и он – степенный дачный поселок под Москвой. Прямые аллеи с устремленными в бесконечность небесного купола стройными чешуйчатыми соснами, земляничная поляна, малинник, заросли рябины, пушистые шмели и покосившиеся заборы, ступеньки террасы и комнат убранство… И еще шершавое засохшее осиное гнездо под потолком – на дачной террасе, где маленький, сухонький, похожий на грача старичок-художник – Александр Лабас, пишет «романтический» портрет молодой черноволосой красавицы с пышной копной курчавых волос и сам радуется как ребенок. Рядом стоит его жена, старая женщина в фартуке, с кастрюлькой в руке и говорит ему, смешно коверкая слова: «Шура, это уже достаточно. Это – фее, иначе будешь ты портить».

Я объясняю Ризе: – Смотри, это Леони Найман! Она из ваших. Выпускница Баухауза. Приехала в начале 30-х годов в Советскую Россию, учиться основам безпредметности. Но жизнь – это всегда нечто конкретное. Слева Сталин, справа Гитлер. Какая уж тут беспредметность. Все высокое, чему в Баухаузе у Кандинского да Гроппиуса научилась, пошло забыть во имя банального выживания. Александр Аркадьевич – ее третий муж. Первый, с которым она еще в Германии разошлась, бежал от Гитлера в Палестину. Второй – с кем в Союз приехала, архитектор, тоже выпускник Баухауза, загремел в ГУЛАГ. Вышла замуж за Лабаса, а его объявили «формалистом» – поцапался кое с кем в молодости, в борьбе за правое дело, да и попал отстой. Всю жизнь мыкались да дрожали. Слава Богу, что целы остались.

Я представляю Ризе и Леони начинает говорить по-немецки.

– Какой изысканный старый немецкий язык, – умиляется Ризе. – Господи, вы единственная на свете живая выпускница Баухауза! А из мужчин здравствует только Макс Билль. Помните такого? Вам надо вновь обрести свою Германию!

– Ошень слявный немецкий мальчик, – говорит Леони Беновна, внимательно вглядываясь в лицо Ризе пронзительными темно-коричневыми глазами. – Я родом из Восточной Пруссии. Так что моей Германии не существует.

Ризе что-то говорит в ответ по-немецки. И незнакомые, царапающие слух слова, рассыпаются в мягких вечерних тенях.

Пронзительная прозрачность вечерних облаков – розовато-перистых ракушек с эмалевым отливом, дым костра, что создает уют, букет сирени в открытом окне…

И вот мы уже сидим с Ризе на лавке у стола, под раскидистой лапчатой елью, расслабленные и счастливые, пьем водку с пивом и как всегда беседуем ни о чем.

Появляется мой сосед, Валерий Силаевич, человек солидный, дородный и тактичный, становится у забора.

– Многое в нашем мире достойно эпитетов «великое», «доброе», «благородное», «прекрасное» — говорит он, обращаясь к нам, – однако все эти качества далеко не всегда содержат в себе хотя бы толику святости, ибо святое – выше любых определений.

Тут лицо его видоизменяется, приобретая выражение страдальческое и отстраненное.

Сумерки сгущаются, и в плотных мохнатых тенях крупная фигура Валерия Силаевича возвышается над гребнем забора, как изваяние. И он совсем был бы похож на громадный камень, если бы не массивная голова, которая чуть приметно поворачивалась вслед за перемещением наших рюмок и стаканов.

– Боль жизни всегда могущественней интереса к жизни, – продолжает он с задумчивым видом, – отчего религия всегда будет одолевать философию.

– Возможно, – вежливо отвечает ему Ханс-Петер, но по всему чувствуется, что он, как жизнелюбивый «телец» и упрямый агностик, с мнением этим не согласен.

И Валерий Силаевич видит это, отчего становится еще более задумчивым.

– Противоречие между общим законом и более развитыми конкретными отношениями пытаетесь разрешить вы не путем нахождения посредствующих звеньев, а путем прямого подведения конкретного под абстрактное и путем непосредственного приспособления конкретного к абстрактному, – произносит он с придыханием, пытливо всматриваясь в наши лица, как человек, взыскующий истины.

– Перед фактами исчезают все чудеса, – говорит Ханс-Петер, обращаясь при этом скорее ко мне, чем к стоящему у забора Валерию Силаевичу. – Но для вас это не существенно. Вы стремитесь всего достигнуть с помощью словесной фикции, путем изменения Vera rerum vocabula, т. е. истинного наименования вещей».

– Нет, нет, – начинает «закипать» Валерий Силаевич, – и, оторвавшись от забора, подходит к нам вплотную. – Перед нами, действительно, «спор о словах», но он, как подметил Маркс, является спором «о словах» потому, что реальные противоречия, не получившие реального разрешения, здесь пытаются разрешить с помощью фраз.

И он подсаживается к нам и тут же выпивает водки с пивом, потом выпивает еще раз и еще, и при этом болезненно морщится.

Мы с Хансом-Петером чокаемся и тоже выпиваем. Но тут счастливая расслабленность покидает его.

– Какая восхитительная диалектика! – иронически, с вызовом, произносит он. После чего, сделавшись угрюмым, дает тем самым понять, что устраняется от обсуждения вопроса.

Валерий же Силаевич, напротив, очень оживляется.

– Единственный правильный и полный метод философии, – радостно объявляет он, – есть метод диалектический. Диалектику я считаю единственно допустимой формой философствования. Но раз диалектика – истина, у нее не может не быть многочисленных врагов. Люди любят бороться с истиной, даже когда и чувствуют втайне ее силу и правду. И вот приходится констатировать: больше всего везло в истории философии не самой диалектике, а лишь ее названию. Всякому хочется быть диалектиком, но – увы! – это слишком дорогая и сложная игрушка, чтобы начать играться ею.