«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [117]

Он аж подскочил. «Как же это так, – визжит, – почему же так дорого? Нет, это невозможно! Он же и часу не работал! Да и неясно еще, понравится ли это вот, хм, все…»

«Не желаете, – говорю, – дело ваше. Но дешевле не будет. Зверев весь поизносился, а тут еще, как на грех, упал где-то и всю одежду изгадил. Ему сейчас и костюм и пальто надо покупать. Ну, а если вашей даме портрет не понравится, то я вам деньги верну, а картину себе оставлю, уж больно женщина красивая».

В конце концов заплатил он мне требуемые деньги, забрал портрет и ушел.

Я деньги припрятал, думаю, может, еще назад отдавать придется, но тут буквально через три дня звонит мне мой итальянец и аж захлебывается от восторга. «Понравилось, – говорит, – «наша дама» абсолютно довольна. Она уже в Рим улетела, очень благодарит».

Вот так-то! А Зверев как деньги заполучил, так и сгинул невесть куда, уже скоро месяц как не приходит. Это не страшно, он на улице валяться не будет. Боится, что если в отрезвиловку попадет, оттуда могут его в психушку загрести. Потому, как только чувствует он, что совсем ослабел, берет такси и к кому-нибудь в гости, на переночевку заваливается. Весь вопрос только к кому именно?

Я ушел от Немухина, получив весьма неопределенные советы на тему, где может обретаться в данный момент Зверев и у кого, возможно, есть его работы. Однако вскоре, через Смолинского, узнал я, что у литературоведа Леонида Пинского хранятся, и в большом числе, работы Зверева. При этом Пинский показывает их всем желающим, и, по всей видимости, не откажется дать на выставку.

Пинский – известный в научных кругах знаток Данте и Шекспира, отсидевший за свое «западничество» при Сталине должный срок, – слыл за человека оригинального и свободомыслящего. И действительно, когда я, раздобыв номер его телефона, запросто, не ссылаясь ни на кого, ему позвонил, он, уяснив для себя, в чем суть дела, без излишних расспросов пригласил меня прийти к нему домой и отобрать для выставки все, что мне понравится.

Я пришел, как сейчас помню, к нему в одну из суббот, днем, теша себя надеждой познакомиться заодно и самим неуловимым Зверевым. Леонид Пинский оказался невысоким, серьезным, несколько даже суровым пожилым человеком с благородным лицом и изысканными манерами. Он был в квартире один и сразу же пригласил меня в свой рабочий кабинет, битком набитый книгами. На полу маленькими штабелями стояли работы Зверева, аккуратно оформленные в паспарту. Самого художника, которого, как я понял из разговора, Пинский о моем визите известил, не было.

– Смотрите сами и выбирайте, что вам надо, – сказал Пинский, и затем несколько извиняющимся тоном добавил: – Возможно, что Толя подойдет попозже, он, как и я, очень хотел с вами лично познакомиться.

Закурив трубку, он начал ходить по комнате. Чуть хрипловатым мелодичным голосом повествуя о том, какой это замечательный мастер, Анатолий Зверев. Какой он удивительный по своей чистоте и свежести мировосприятия человек. С каким огромным успехом прошли его выставки в Париже и Женеве. Французский дирижер Игорь Маркевич, что их организовал, буквально с первого взгляда влюбился в творчество Зверева, почуяв своим изысканным артистическим нюхом его гениальность. Сам Пикассо работам Толи радовался! И прочее… – в том же духе.

Зверев в тот день так и не появился. Я же покинул Пинского уже под вечер, прихватив с собой штук двадцать работ «гениального мастера живописи нашего времени», причем сам хозяин дома, выдавший их никому не известному человеку с улицы, не удосужился ни взять с меня расписку, ни даже поинтересоваться моим адресом или хотя бы телефоном.

– Сообщите мне, пожалуйста, заранее, когда будет вернисаж, – только и попросил меня Пинский, – ведь я должен еще и Толю предупредить.

На том и расстались.

одеты в раны есть: и цветниками – бога

где красные от ветра чумового

соединимые следы!

ах так кричать – похожим быть на пену

кровавую – то тут то там

(пуста Москва как поле декабря

и как обрывки свиста

гуашей – тонко – дрожь)[146]

После Зверева настал черед Миши Гробмана, который прославлен был в андеграунде как крутой эксцентрик. Знатоки московской «хроники текущих событий»[147] со вкусом рассказывали, например, как прыгал он по-обезьяньи в голом виде на крыше собственного дома и одежонкой над головой крутил. А все для того, чтобы власти эту акцию зафиксировали, как «нестандартную форму поведения в быту», и таким образом смог Гробман доказать призывной комиссии, что парень он с большим приветом, и требовать с него исполнения гражданского долга, а именно – службы в доблестной советской армии, не только неразумно, но и опасно. Быть может, в рассказе этом и добавляли кой-чего для колорита и полноты картины, но в целом выглядел он вполне достоверно и придавал щуплой фигуре Гробмана ореол авангардной лихости.

Я созвонился с Гробманом, и после занудного допроса на тему, кто я такой, кого знаю и кто дал мне его телефон, получил наконец дозволение, посетить его на дому.

Гробман жил в «Текстильщиках», в «хрущевской» пятиэтажке, где ему посчастливилось обладать небольшой квартиркой, которую он превратил в нечто среднее между музеем русского авангарда и антикварной лавкой. На стенах висели работы Малевича, Родченко, Розановой, Бурлюка, Степановой, Штеренберга… – главным образом мелкая графика – все, что впоследствии стало гордо именоваться как «Собрание М. Гробмана» и вдобавок, конечно же, шедевры самого хозяина дома. Была у него и настоящая фисгармония, которая шипела и рычала, когда он старался