«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [116]
– Который месяц уже с ней вожусь, никак не идет, а у Зверева все на одном дыхании. Была бы только бумага. Одну за другой шпарит, и все без прокола. Тут вот, месяца три назад, написал он портрет одной итальянки. Знаешь, буквально минут за сорок, притом абсолютно точно.
История этого портрета по-своему очень интересна.
Немухин замолчал, бросил на меня пытливый взгляд, затем встал и вытащил из-под газовой плиты вторую бутылку коньячного напитка.
– У меня там ухоронка, а то всякий народ приходит. Некоторые от гениальности своей только и делают, что рыщут повсюду как бешенные. Толя-то как раз человек тактичный. Да у него всегда и есть на что купить. А нам с тобой не грех немного расслабиться, раз уж серьезный разговор зашел. Давай еще «по полоске».
Пить мне никак не хотелось, но разговор, и вправду, получался интересным и я, скрепя сердце, согласился.
– Зверев, – продолжал Немухин, – это гений интуиции. Не то что твой Ситников хваленый. Тот-то паясничает, а здесь воистину явление русской духовной мощи. И это, заметь, понимают даже падкие на всякую дрянь иностранцы.
Приходит тут ко мне один такой – итальянец, но по-русски говорит вполне прилично, – и спрашивает: «Не подскажите ли вы мне, кто бы из московских независимых художников мог женский портрет хорошо написать?»
Я, естественно, говорю ему, что тут и выбирать нечего, лучше Анатолия Зверева не найти. Он как бы сомневается: портрет, мол, одной знатной дамы. Она человек в Италии знаменитый, не знаю, право, как ваш Зверев, справится ли? Эта дама должна быть абсолютно довольна!
Судили-рядили, наконец сговорились. Сначала делает Зверев за триста рублей и три бутылки виски акварельный портрет с фотографии этой дамы, ну а там – видно будет.
Приходит Зверев. Я ему объясняю: так, мол, и так, вот тебе фотография, с нее нужно акварельный портрет сделать, а потом, если понравится, будет и «маслаченко»[145] – это он так масленую живопись называл.
– Ну, ладно, – бурчит он, – выпить-то чего есть?
Налил я ему виски, он стакан принял и тут же, на кухне, портрет и написал. Можно сказать, одним духом – так же, как выпил. Только взглянул на фотографию, причем вскользь, в полглаза, и сразу же портрет изобразил. Такое ощущение у меня было, что без отрыва кисти. Хотя, конечно, это мне показалось – просто он с такой скоростью работал, что все мелькания кисти в один жест слились.
Отдал я работу итальянцу. Он вздыхал, вертелся: «Ах, и не знаю, право, понравится ли «нашей даме», уж очень необычно».
Наконец забрал портрет, пообещав вскорости сообщить, что и как, но с тем и исчез, – ни слуху от него не духу.
Прошло где-то с полгода, вдруг заявляется он ко мне и говорит:
– Вы знаете, работа понравилась. И «наша дама», а вы мне поверьте – это очень известный человек в Италии, – решила заказать Звереву свой портрет маслом. Только она хочет, чтобы написал он ее за один сеанс, и у себя в мастерской. Она считает, что художник должен работать в органически присущей ему среде.
– У Зверева, – говорю я ему, – ни мастерской, ни даже квартиры собственной не имеется. Если хотите, он у меня может ее портрет писать. Однако вы мою обстановку видите. Кухня да комната – вот и все ателье.
– Хорошо, хорошо, – говорит итальянец, – это, в сущности, не важно. Лишь бы «наша дама» портретом осталась довольна!
И вот, в назначенный день, приходит ко мне в мастерскую «наша дама». Действительно, необыкновенно красивая женщина. С ней, помимо итальянца, вваливаются еще два каких-то лба, похоже, охранники.
Я в комнате все подготовил. Поставил холст на мольберт, на палитру красок надавил, рядом несколько кистей положил.
Звереву пить в этот день не дал. Настроение у него плохое, сидит злой, того и гляди, плюнет на все и уйдет.
Входит дама в мою комнату. На ней платье необыкновенной красоты: все в блестках и переливается. Здоровается, руку Звереву протягивает. Он в ответ чего-то бурчит невнятное, смотрит в пол, руки протянутой не замечает и сразу к мольберту идет.
Предлагаю я даме на стул сесть, охранников на кухню выталкиваю, – развернуться, мол, негде, ну а мы с итальянцем остаемся.
Зверев посмотрел на даму с минуту и, не говоря ни слова, пошел кистью махать. Потом еще раз взглянул, причем не прямо, а как-то сквозь веки, да еще одно веко аж пальцем оттянул, словно у него глаза слипаются. Затем, еще раз промахнув по холсту кистью, отбросил ее, загреб всей пятерней оставшуюся на палитре краску и на холст ее – хрясь!
– Все, – бурчит, – готово, можете идти, – а сам с брезгливой миной пальцы тряпкой оттирает.
Итальянец подбежал к даме и объясняет ей, что сеанс де, закончен. Она ему тоже что-то говорит – как я понял, удивляется, почему, мол, так быстро. Потом вспыхнула вся, вскочила и на кухню пошла. Там они ее все обступили, лопочут наперебой, шубу на нее надевают. Потом – «до свиданья, до свиданья» – и вылетели они от меня, как будто бы с пожара.
Через неделю приходит ко мне итальянец портрет забирать. Разглядывает его и так, и эдак, вздыхает с сомнением, потом спрашивает: «И сколько это, по-вашему, стоит?»
«Три тысячи рублей, – объявляю я, – и те же три бутылки виски в придачу».
Вниманию читателя предлагается первое подробное жизнеописание Марка Алданова – самого популярного писателя русского Зарубежья, видного общественно-политического деятеля эмиграции «первой волны». Беллетристика Алданова – вершина русского историософского романа ХХ века, а его жизнь – редкий пример духовного благородства, принципиальности и свободомыслия. Книга написана на основании большого числа документальных источников, в том числе ранее неизвестных архивных материалов. Помимо сведений, касающихся непосредственно биографии Алданова, в ней обсуждаются основные мировоззренческие представления Алданова-мыслителя, приводятся систематизированные сведения о рецепции образа писателя его современниками.
Марк Уральский — автор большого числа научно-публицистических работ и документальной прозы. Его новая книга посвящена истории жизни и литературно-общественной деятельности Ильи Марковича Троцкого (1879, Ромны — 1969, Нью-Йорк) — журналиста-«русскословца», затем эмигранта, активного деятеля ОРТ, чья личность в силу «политической неблагозвучности» фамилии долгое время оставалась в тени забвения. Между тем он является инициатором кампании за присуждение Ивану Бунину Нобелевской премии по литературе, автором многочисленных статей, представляющих сегодня ценнейшее собрание документов по истории Серебряного века и русской эмиграции «первой волны».
Настоящая книга писателя-документалиста Марка Уральского является завершающей в ряду его публикаций, касающихся личных и деловых связей русских писателей-классиков середины XIX – начала XX в. с евреями. На основе большого корпуса документальных и научных материалов дан всесторонний анализ позиции, которую Иван Сергеевич Тургенев занимал в национальном вопросе, получившем особую актуальность в Европе, начиная с первой трети XIX в. и, в частности, в еврейской проблематике. И. С. Тургенев, как никто другой из знаменитых писателей его времени, имел обширные личные контакты с российскими и западноевропейскими эмансипированными евреями из числа литераторов, издателей, музыкантов и художников.
Книга посвящена истории взаимоотношений Ивана Бунина с русско-еврейскими интеллектуалами. Эта тема до настоящего времени оставалась вне поле зрения буниноведов. Между тем круг общения Бунина, как ни у кого другого из русских писателей-эмигрантов, был насыщен евреями – друзьями, близкими знакомыми, помощниками и покровителями. Во время войны Бунин укрывал в своем доме спасавшихся от нацистского террора евреев. Все эти обстоятельства представляются интересными не только сами по себе – как все необычное, выходящее из ряда вон в биографиях выдающихся личностей, но и в широком культурно-историческом контексте русско-еврейских отношений.
Книга посвящена раскрытию затененных страниц жизни Максима Горького, связанных с его деятельностью как декларативного русского филосемита: борьба с антисемитизмом, популяризация еврейского культурного наследия, другие аспекты проеврейской активности писателя, по сей день остающиеся terra incognita научного горьковедения. Приводятся редкие документальные материалы, иллюстрирующие дружеские отношения Горького с Шолом-Алейхемом, Х. Н. Бяликом, Шолом Ашем, В. Жаботинским, П. Рутенбергом и др., — интересные не только для создания полноценной политической биографии великого писателя, но и в широком контексте истории русско-еврейских отношений в ХХ в.
Биография Марка Алданова - одного из самых видных и, несомненно, самого популярного писателя русского эмиграции первой волны - до сих пор не написана. Особенно мало сведений имеется о его доэмигрантском периоде жизни. Даже в серьезной литературоведческой статье «Марк Алданов: оценка и память» Андрея Гершун-Колина, с которым Алданов был лично знаком, о происхождении писателя и его жизни в России сказано буквально несколько слов. Не прояснены детали дореволюционной жизни Марка Алданова и в работах, написанных другими историками литературы, в том числе Андрея Чернышева, открывшего российскому читателю имя Марка Алданова, подготовившего и издавшего в Москве собрания сочинений писателя. Из всего, что сообщается алдановедами, явствует только одно: писатель родился в Российской империи и здесь же прошла его молодость, пора физического и духовного созревания.
В книге рассказывается об оренбургском периоде жизни первого космонавта Земли, Героя Советского Союза Ю. А. Гагарина, о его курсантских годах, о дружеских связях с оренбуржцами и встречах в городе, «давшем ему крылья». Книга представляет интерес для широкого круга читателей.
Со времен Макиавелли образ политика в сознании общества ассоциируется с лицемерием, жестокостью и беспринципностью в борьбе за власть и ее сохранение. Пример Вацлава Гавела доказывает, что авторитетным политиком способен быть человек иного типа – интеллектуал, проповедующий нравственное сопротивление злу и «жизнь в правде». Писатель и драматург, Гавел стал лидером бескровной революции, последним президентом Чехословакии и первым независимой Чехии. Следуя формуле своего героя «Нет жизни вне истории и истории вне жизни», Иван Беляев написал биографию Гавела, каждое событие в жизни которого вплетено в культурный и политический контекст всего XX столетия.
Народный артист СССР Герой Социалистического Труда Борис Петрович Чирков рассказывает о детстве в провинциальном Нолинске, о годах учебы в Ленинградском институте сценических искусств, о своем актерском становлении и совершенствовании, о многочисленных и разнообразных ролях, сыгранных на театральной сцене и в кино. Интересные главы посвящены истории создания таких фильмов, как трилогия о Максиме и «Учитель». За рассказами об актерской и общественной деятельности автора, за его размышлениями о жизни, об искусстве проступают характерные черты времени — от дореволюционных лет до наших дней. Первое издание было тепло встречено читателями и прессой.
Дневник участника англо-бурской войны, показывающий ее изнанку – трудности, лишения, страдания народа.
Саладин (1138–1193) — едва ли не самый известный и почитаемый персонаж мусульманского мира, фигура культовая и легендарная. Он появился на исторической сцене в критический момент для Ближнего Востока, когда за владычество боролись мусульмане и пришлые христиане — крестоносцы из Западной Европы. Мелкий курдский военачальник, Саладин стал правителем Египта, Дамаска, Мосула, Алеппо, объединив под своей властью раздробленный до того времени исламский Ближний Восток. Он начал войну против крестоносцев, отбил у них священный город Иерусалим и с доблестью сражался с отважнейшим рыцарем Запада — английским королем Ричардом Львиное Сердце.
Автору этих воспоминаний пришлось многое пережить — ее отца, заместителя наркома пищевой промышленности, расстреляли в 1938-м, мать сослали, братья погибли на фронте… В 1978 году она встретилась с писателем Анатолием Рыбаковым. В книге рассказывается о том, как они вместе работали над его романами, как в течение 21 года издательства не решались опубликовать его «Детей Арбата», как приняли потом эту книгу во всем мире.