«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [119]

Фантастическая живопись Гробмана являла собой крутую мешанину из еврейской символики и техники русского лубка. При этом, демонстрируя свои работы, пускался Гробман в рассуждения о еврейском мистицизме, каббале, «магическом символизме» и тому подобных диковинных предметах, которые по тем «целомудренно-жидоморским» временам казались исключительно интересными, новаторскими и, конечно же, дьявольски опасными.

Православие и народность канули в небытие, русский авангард в его классической форме временно отошел на второй план и жаркий поток еврейской экзальтации, чаяний и обид оформился в серию картин и графических листов, на которых не то распластаны, не то распяты были достаточно мерзкого вида крылатые человекообразные чудовища с клювовидными носами и здоровенными титькам, а также носороговидные львы и малосимпатичные, похожие на океанических глубоководных хищников, зубастые рыбы.

При этом декларировалась достаточно «крутая», по тогдашним меркам, идея – некая иудео-христианская компиляция из Маймонида, Монтеня и Мориака.

«Магический реализм в искусстве – это метод, позволяющий приблизиться к непостижимому, частица которого дремлет в душе каждого человека. Функция этого метода – перевести человеческую душу через мост, отделяющий материальное от духовного, чтобы душа познала смысл своего земного существования».

Или же:

«Всякое произведение искусства, как и любое действие человека, надо судить перед лицом смерти. Большинство созданий искусства не выдерживают этого испытания, ибо они развлекательны по существу и страдающий человек стыдится или раздражается, глядя на них. Если человек в несчастии может глядеть на картину и психологически – безразлично концентрироваться на ней – это знак, что в картине заложено чистое и здоровое начало».

Бог миловал, до сих пор не знаю, как смотрятся работы Гробмана «перед лицом смерти», но что в тот день я вполне походил на «страдающего человека» – это факт. Уж больно круто насел на меня Миша со своими амбициями. Вот почему так запомнилась мне одна его картина, на которой, я тогда «безразлично» сконцентрировался, чтобы хоть немного расслабиться. Картина была выполнена в «наивной» манере, но с должными знаковыми элементами, свидетельствующими посвященным, что это не инфантильный примитив, а художественный изыск, диалог, интеллектуальная игра утонченного ума. Изображена была на картине распластанная пестрая бабочка, под которой извивалась надпись, сделанная аккуратным ученическим почерком: «Бабочку поймал Виталик Стесин».

Любопытно, что впоследствии Андрей Лозин тоже умилялся этой картиной, как сейчас помню его восторги:

– Ну надо же было такому случиться, чтобы Стесин да бабочку поймал! Он, конечно, запросто чего-нибудь «эдакое» поймать или подцепить может, но вот чтобы бабочку… Хм… И где только он ее нашел? Небось, последняя бабочка в округе была, какая-нибудь чахоточная, дустом потравленная. Или того проще: спер он эту бабочку из чьей-нибудь коллекции и Гробману преподнес. Мол, видишь теперь какой я удалец! А для тебя, брат, мне ничего не жалко – пользуйся на здоровье, твори! Гробман, ясное дело, хоть человек практичный, но сентиментальный. Расчувствовался и сразу – за дело, и в результате магический феномен крылышкует золотописьмом пейсатых жил.

Оставив в стороне тему искусства, приступил Гробман к обсуждению вопроса о своем участии в «моей» выставке, т. е. стал дотошно выспрашивать, кого я уже пригласил, да с кем еще собираюсь говорить? Тут же и комментарий язвительный шел по поводу каждого, кого бы я ни называл.

Сходу «оценил» сюрреализм Анатолия Брусиловского как «фантастическое занудство».

– Все фантазии его из задницы высосаны…

«Мне мой папа, Яков Данилович, вечная ему память, всегда говорил: “Вася, все что делаешь, ты должен делать хорошо”. И я всегда слушал его, помнил об этом, и это мне помогало в жизни».

(Из письма В.Я. Ситникова)

Глава 15. «Брусиловский прорыв» [149]

Брусиловский был среди московской богемы личностью заметной. Мелькая везде и всюду, он заявлял себя и коллекционером, и поэтом, и сценаристом, и книжным иллюстратором, и фотографом, и графиком, и, конечно же, художником нового авангарда. Мало кто мог внятно объяснить, что же он из себя такое есть. Вася Ситников бывало скажет:

– Заходил я сегодня утром к Брусиловскому. Время, скажем прямо, не раннее, часов одиннадцать, однако ж «оне» почивать себе изволят. Ну, а мне-то что делать? Дожидаться некогда, я человек занятой. Иду прямиком в спальню, супружнице ручку лобызаю. «Благодетельница моя, извини», – говорю, а ему так прямо в лоб: «Выручай, Анатоль Рафаилыч, ни хлеба, ни чая – совсем приперло!» Он, понятно, спросонья совсем дурной: волосы всклокочены, усы дыбом, глаза таращит – вылитый тебе морж в кадке, однако не сердится, видно, что обхождением моим доволен. Тут и дело сделалось без излишней волокиты.

– А зачем вы к нему нагрянули-то утром, Василий Яковлевич? Он, небось, отсыпался. Вчера в «Доме кино» юбилейный просмотр был да с дармовым выпивоном, так он, наверное, всю ночь там крутился.

– Как зачем? Я тут на помойке стекла цветного насобирал, вот и решил человека порадовать. Не без корысти, конечно, однако и не токмо ее ради.