На линии - [75]

А за забором метался дурной голос Василисы. Ее-то крик, опередивший трезвон церковного колокола, и пустил по станице первый полох. На дым от ее же избы опоздало скакали с лугов казаки.

Второй год кряду выгорала Рассыпная. Неподдавшееся в прошлом, 1819-м, зализывалось до черной земли нынешним. На половину казачьих домов не приходило в голову и воду таскать — так жадно подметал их огонь. Кто был, выхватывали добро, гнали со дворов скотину. По улице сшибались не пущенные в табуны кони.

В пыльных шароварах с красным лампасом расхаживал станичный атаман Иван Лазарев.

— Не унывать! Атаман с вами! Не брошу! — басил он, выкашливая едкий дым.

Стеречь окривевший саманный домишко, занятый им еще до получения атаманской печати, Лазарев оставил домочадцев. Сам же, навесив саблю, пошел на высокое место смотреть пожар.

К поздним летним сумеркам стихнувший ветер поделил жителей станицы на тех, до чьих домов огонь не успел дометнуться, и тех, кто, прячась по гарям, надеялся притерпеться, свыкнуться, найти силы поднимать все заново.

Сидя на опрокинутой колоде, припустив веки на усталые глаза, Василиса остывала в забытьи. Трехлетний Фомка, говорун и вопросник, протаращившись на бестолковку пожара, подсел под локоть. Старшие, близнецы Осип и Павел, притихшие, бродили по двору, выискивая заторканное пожаром. Кружила возле матери семилетняя Маланья, что родилась, когда саблю ее отца, замотанную в тряпку, подвезли сиротой к станице.

На заднем дворе дымила кладка свежего кизяка, сыро чадили разложенные на сушку резаные кирпичики, еще хорошенько не взявшиеся, не облегченные солнцем.

— Оська! Подите сыщите Чернуху. Кабы не заблукала куда, — стряхнувшись, наказала Василиса.

По улице торопились со своими бедами, со своими узлами, гнали своих лошадей, коров станичные жители. Будет ли кому до нее, до ее детишек?.. Василиса еще не решила, к кому пойти, но что помощь надо искать, понимала до кровки на губе.

У забора, поваленного ошалевшим бугаем, приостановилась бабка Авдотья. Опираясь на клюку, она расхаживала за атаманом и, даже сбитая обезумевшей, с подпаленным боком свиньей, не унялась и продолжала ей одной нужный обход.

— Упреждала! На благовещенье вёдро — жди пожару, — потряхивая палкой, торжествовала старуха. — Привел, оправдал… — Она пыталась взглянуть на небо, но только закатывала глаза.

— Тьфу, ведьма! — отворотилась Василиса. — Без тебя тяжесть.

Василиса отошла в глубь двора, взъерошила волосы косолапо шагнувшему к ней Фомке. Беспризорные слезы удерживали от бессильного крика. Может, так чувствует себя суслик у развороченной лисой норы.

Толкая ладошками в расползающиеся от тяжелого дыхания бока, старшие вгоняли во двор отысканную корову. Чернуха, круто занося рогатую морду, не признавала тропки к родной клети. Давно не доенная, она требовательно мычала, но на разнесенное огнем подворье вошла лишь под руками Василисы.

Протерев подолом не враз сысканное ведро, Василиса села доить. Постепенно успокаивалась корова, занятая привычным делом, успокаивалась и Василиса. Случайно или почувствовала что — обернулась…

— Вася?!

Чернуха недовольно дернула ногой, переступила, качнув ведерко. Запрокинув морду, длинно промычала, пока Василиса на ощупь ловила еще тугие соски.

— Куды ж на людях… — Одернув на заголившемся колене юбку, она стрельнула глазами вдоль улицы, потом на детей. Поправила платок.

— Не до нас им, — казак, подпиравший тыновый кол, уверенно тронул к Василисе. Кол заиграл за его спиной.

— Вот, Вася, вишь…

— А мы отбились. Пронесло… Оно как теперь будешь?

— Не бойсь, в твою хату не постучу! — что-то в голосе казака разозлило Василису, или просто устала она сдерживаться. Хотя тут же согрела ладошкой его пясть, прогладила, лаская каждый палец. — Я, Васюта, чисто умом тронулась.

— А то…

— Ведь рук не хватало… Живьем погорали.

— Ладно уж… У тетки был, она пустит. Дойди.

— Бог с тобой! — Василисе хотелось прижаться к груди казака, но, стесняясь настороженно притихших детей, она лишь провела пальцами по рубашке, смахивая нацеплявшуюся гарь. — К свекрам, к Лебедкиным попрошусь. Чать, не обессердечили, пригреют внучат. А сама-то? Да хоть и к тетке твоей! — нарочито огрубляя, докончила казачка.

Уставясь на вздернутый носок сапога, казак тер мослатые пальцы. Чернуха мазнула перед ним щеткой хвоста.

— Обиделся вроде? Ой, Вася! Как лучше хочу… С какими глазами родне твоей покажусь? Да чилигой они или чем хуже… — зашептала Василиса, пытаясь задержаться в зрачках казака, но он ниже и ниже опускал голову.

— Пойду…

— Пойди, Вася… Не ровен час, углянет кто, — почти обрадовалась казачка.

Но и проводив Василия, к Лебедкиным она не пошла. Всего ничего прожила на сгоревшем дворе, а уместилось и не перепоминать. С прожитым и осталась аукаться.

Подозвав Фомку, Василиса протянула ему кусочек заветренного крута, и черноволосый карапуз, заложив его за щеку, принялся деловито посасывать. Припомнилось, как открылась Василию о Фомке, как рассмеялся он… и как потом, встретившись с ним на бахчах, чуть было не исполнила она намек его сходить к знахарке.

Фома всем взял в деда, Матвея Каргина. Даже поступь его стал копировать с первого своего шага. Это и примирило Василия, и прошлогодней весной, как прежде, царапнул он в оконце. Даже старый кобель не тявкнул, допустил во двор, а из сердца Василисы он и не вылетал.