На линии - [77]

А Василиса от рождения ни в кого русоволоса, светла лицом. Ждали, в девках потемнеет — ан нет! Золотая коса и сейчас запрокидывала ей голову.

Словно плющом увитая нахлынувшими воспоминаниями, Василиса не заметила, как подошла Пелагея Свиридова, посочувствовала:

— Ох, горюшко… Пойдем, соседка, сумерничать.

Очнувшись, Василиса оглядела чумазых детей;

— Ртов-то со мной… Уж сами, даст бог. Огоньком если одолжи. Да и того, чать, раздуем. — Она посмотрела на дымящиеся кизяки.

— И не думай! — всплеснула руками Пелагея. — Забирай детвору — и айда. Егор Терентьнч велел настрого. Негоже так… Приводи.

Наблюдая за оборачивающейся над костерком бараньей тушкой, Степка Махин рассказывал, как гнали у них со двора огонь.

— Жира маловато каплет. Не догулял… — выказывая скос грустных своих мыслей, нс в разговор, как палку в колесо, произнес сотник Егор Свиридов.

— И у нас зашибленных! — провел ладонью по горлу Степан. — Одна Буреха подавила — страсть! Апосля и сама копыто меж бревен сунула, зараза. Тоже, поди, резать придется.

— Тут спустошим — за ваш тын переберемся. Так на цельную зиму нагложем.

— К ноябрю мне очередь, — серьезно ответил Махин. — Хату к снегу успеешь поставить-то?

Согнувшись над темнеющей, плачущей на угли тушкой, примеряясь отполосовать кусок на пробу, Свиридов замер. Пристально посмотрел на друга:

— Я, Степка, надумал стронуться отсюда. У меня на Буранном и киргизцы уж наняты.

Махин растерялся.

— Баранину потомить чуть, а ты обуглить наладился, — бросил он тоном никогда прежде не разговаривавшим со старшим и годами и чином Егором Свиридовым. — Подтуши язычки-то, пообрежь. Больно он у тебя здоров лизать.

— Эх, все одно кругом головешки, — попытался отшутиться сотник, однако сапогом притоптал расшумевшийся костер.

— На Илек, значить? — не принимая наигранной веселости Свиридова, спросил Махин.

— Еще прежде обгадывал, а теперича и бог велел. Дел-то, глянь, вровень!

— Жизнь!.. — вздохнул Степан. В сердцах он пробовал об колено рукоять плети. — И я б перемахнул… А че? Да батя твердеет, тутошним окрепиться хочет. Хва, гутарит, бегать — пора крови прикипать.

— Оно верно… На-ка, спробуй! — сотник протянул шипящие бараньи ребра.

Напрямки через прогоревший забор подошла Лебедкина. Обжатая детьми, остановилась на шаг до разбрасываемых костром отсветов. Вышедшая из темноты Пелагея взяла с рук заснувшего Фому. Сотник потрепал по вихрам старших: Осипа и Павла.

— Казаки!

Ели молча, лишь Василиса приметно закусывала губу, когда сотник вкладывал в ладошки по новому куску.

— Тебе, соседка, теперьча к отцу, к братьям надобно прибиваться. Просись, иначе поморозишь всех в зиму. Тут они не наши — люты! Сопли-то махом отшибут, — поучал Егор Свиридов, хотя самого его годовалым свертком вывезли с Дона. — Со мной и тронемся. Подсоблю дорогой… Я Матвею Осиповичу многим обязан, не раз он меня уму-разуму наставлял по-соседски.

— Каргины казаки атаманские! Тут сперечить трудно, — согласно кивнул Махин, припомнив ссору из-за озорной распевки, какой догадался он прогладить скорых на расправу Василисиных братьев. Борода и усы его уже изрядно смочились свежим бараньим жирком.

Старая вражда Махиных с Каргиными постепенно перерастала в молчаливое уважение супротивной силы. Лишь молодая поросль не прочь была выставиться вперед. Отъезд Каргиных из Рассыпной Махины отпраздновали варкой крепчайшего самогона. Всю неделю рассыпинский батюшка особенно усердно уговаривал их отказаться от раскола.

Махины, Каргины, Свиридовы, Понявкины, Рубцовы, все 141 мятежная семья сосланных с Дона за участие в бунте есаула Ивана Рубцова были в 1795 году перечислены в Оренбургское казачье войско. Разместили их по пятнадцати прилинейным крепостям под наблюдение старожилого населения. Большая часть донцов расселилась в Орской крепости, в Троицке, в Верхнеозерной крепости и Верхнеуральске. Среди них числилось три десятка есаулов, сотников, хорунжих и станичных атаманов. Всех их в Оренбургское казачье войско записали рядовыми, еще на Дону отобрав старшинские патенты. На обзаведение хозяйством положили двухгодичную льготу. Отлучаться с земель строго запретили. Особых поручений не давали долго.

Недовольство казаков забродило от решения в 1792 году командующим Кубанской линией генералом Гудовичем — для закрытия русских земель от набегов горских черкес поставить от Екатеринодара до Воронежского редута ряд крепостей и заселить их шестью донскими полками, тогда занимавшими кордоны на линии. Гудович намеревался, поделив их по станицам, приказать с весны строить избы и к этому времени выслать к поселенцам с Дона их семьи.

Казаки взбучились. Станицы Есауловская, Кобылинская, Пятиизбенская и две Чирские открыто восстали против распоряжения правительства. Для приведения их к покорности было назначено под начальством генерал-майора князя Щербатова пять полков и четыре батальона пехоты, под начальством генерала Платова три Чугуевских полка и под начальством генерала Мартынова тысяча донских казаков. Кулак получился твердым. Самодержавная рука скоро и умело забила кляп в недовольные глотки.

Открытая по распоряжению Военной коллегии следственная комиссия приговорила из бунтовавших станиц от 146 главных сообщников Ивана Рубцова: по одному старшине — высечь кнутом и сослать в ссылку, по два — послать в крепостные работы на 10 лет, десятого сослать в Сибирь, а остальных выслать на Оренбургскую линию. Так же поступить и с остальными 225 старшинами и казаками, оказавшими неповиновение правительству — каждого десятого, по жребию, сослать на ту же Оренбургскую военную линию. Всего переселили 437 мужчин разного возраста и 141 женщину. Женам, у которых умирали мужья с 1798 года, стали выдавать паспорта на возвращение в родные станицы. А при военном губернаторе Петре Кирилловиче Эссене начали дозволять ездить в отпуска и казакам. В 1807–1810 годах, в составе Оренбургского казачьего полка, донцы участвовали в баталиях против французов и турок. А потом стали регулярно посылаться из войска в составах различных полков.