На линии - [74]

— Какое… Не сахаром объелся.

— Наше лихо, не уйдешь, — понимающе загалдели казаки.

— Насчет Гришки-то — верно? Тут кое-кто…

— Он! Состарился дюже, заплюгавел, но он. Схудал, смотреть муторно. Во-оо такой, — Илья кивнул на рассказывающего до него. — А може, и поплохей.

Казаки разволновались. Разбередилась старая рана. Возбужденные, они долго костерили своих извечных соседей — киргиз-кайсаков, этот степной народ, на земле которого зачался и сам форпост Изобильный.

Весь сыр-бор выливался, пожалуй, в один вопрос: «Доколе?»

— Доколе терпеть будем?!

— Доколе, казаки?!

Два дня пролежал Григорий на Изобильном. Мало, но засобирался поднявшийся есаул, а снаряжать две оказии — дело непомерно расточитольное для малочисленной стражи форпоста. К условленному часу и Григория уложили в сани, вторые, простые.

Вышел Аржанухин. В шубе и лисьей шапке он походил на окраинных, торгующих по меновым дворам купцов. Отвыкнув от яркого солнца, есаул турился, нетерпеливо покручивал ус.

Не могли сыскать Колокольцева, еще загодя отбившего себе право отконвоировать есаула до Рассыпной крепости, откуда намеревался урвать и в Чесноковку. Сам просил, а тут канул как в воду.

— Ладно, бросьте. Пущай после на себя пенят.

— Отправляйся! Трогай! Давай! Давай! Выноси, родимые!!

Кирилл Колокольцев провожал удаляющийся обоз сколько хватало зоркости глаз, до рези. Опустошенный свалившейся вестью, утро провел он у плетневой ограды, с внешней стороны, в яме, выдутой ветром, с гребнем застывшей волны. Цепенея, будто медведь в берлоге, потерял он ход времени. Не умел защитить разросшуюся в душе любовь и сам стал ожесточенно ломать ее. В форпост зашел, добарывая прежнее. Прежнее свое чувство к Катерине сейчас казалось заломанным до хруста в костях. В воротах он замешкался, приостановился. Сняв варежки, принялся подправлять отвисшие за буран ремешки, на которых крепились створы к столбам.

— Видно, твоя правда, батя. Тутошки зародшось. — Сказав, он крупно зашагал к землянке.

Казаки по землянкам обгадывали судьбу выбегшего Григория. Завтра она запросто могла стать участью любого из них.

Из предписания коменданту Илецкой Защиты, майору Юрлову от 12 мая 1820 года

«…1-е. Сотника Ситникова, поместившего в рапорте к Вам неприличные и оскорбительные выражения, противные порядку службы, несмотря на то что он просил у Вас прощения, арестовать и посадить на гауптвахту на неделю.

2-е Урядника Плешкова за сделанные командой его шалости и им самим беспорядки и отлучки, несмотря что обиженные удовлетворены, посадить на гауптвахту и выдержать один месяц на хлебе и воде и штраф сей записать в формуляр.

3-е. Все три форпоста, к Илецкой Защите прилегающие и находящиеся при реке Илек, равно и резервные команды, принять в Ваше ведение, с тем, однако ж, чтобы Вы по управлению оными состояли в полной зависимости Командира летней кордонной стражи…»

40

Пожар, случившийся в Рассыпной крепости, был нагадан. Еще с благовещенья Авдотья, горбатая старуха, каркала дурную примету. Ее обходили за версту, только куда глаза денешь? Всякий сам видел, что уже в июле из рассохлой земли заторчали желтушечные пучки, а из-за степи напирал и напирал зацелованный пустыней ветер.

Со светом станица пустела. В нарушение правил до возвращения утренних разъездов укатывали по луговым дачам телеги с косарями. Чесать бороды недосужно — знай маши да пот утирай. Из сгребавших валки баб кто вздохнет, кто через вздох посетует о позапрошлогоднем сене, когда с одного навильника укладывалось вполовину нынешних стогов. Спешили казаки, спешили гарнизонные солдаты, но никто из пережидающих послеобеденную знойницу не ведал, что другая беда окажется проворней и без хозяев расхозяйничается в станице.

А сначала полыхнуло у сараюшек казачьей вдовы Василисы Лебедкиной, где сграничивались они с сенником шабра[39] ее, сотника Егора Свиридова.

С утра Свиридов тоже собирался в луга, да заглянул на кузницу подладить Гнедому подкову, а там угораздило его задрать Семку Понявкина тягаться на железках. Одна из них, забористо схваченная, так отказала в поясницу, что пришлось сотнику возвращаться домой на Семкиных плечах.

Положили его хворать на сундук. Жена Пелагея поднесла квасу. Спив до капли, Свиридов услал ее за новым ковшом и, когда та замешкалась в чулане, дернулся с досады и замер, будто Семкиными клещами схваченный за поясницу. Тут-то он и разобрал тревогу, подпускаемую Гнедым в ржанье.

— Не инако, беда! — позабыв о саднящей спине, сотник заторопился на двор, косо всунувшись в стоящие у порога чувяки.

Огонь съел уже крышу ближнего сарая, лизнул бок привезенного на первый случаи сена. Сдернув с веревки сушившуюся на зиму стеганку, сотник кинулся никчемно хлестать во все стороны, но подхватываемые ветром клочки сена пролетали меж ног, сквозь растопыренные руки. Матерясь, он швырнул на землю прожженную одежку.

— Куды, дура! — закричал выбегшей из дверей Пелагее. — Сгребай в хате! Да не стой ты, раскати тебя гром! — Но та еще долго пялилась на взявшиеся огнем клочья сена, которые, будто осы, облепляли избу.

Прогнав жену, Свиридов припустился к конюшне, где, чуя дым, шарахались кобылы — завидка атамана, такого же, как и сотник, лошадника.