На линии - [42]

Подпоручик изложил суть своей командировки, ее трудности и того разбоя, что учинили казаки у речки Черной.

— Помилуйте! То ж, скорее, с Озерной. Я им не судья, и, не обессудьте, сдается, что ваш Струков аппетитствует чрезмерно. Узаконенного межевания пока что не производилось, а казаки здешних крепостей по тем местам давно промышляют и попривыкли.

Все тот же дневальный доложил, что явился Федор Башарин заявить о нападении на него хищников.

— Почему ко мне лезет? Атаман где? Вновь надрался?! — заорал Дударь.

— С утра блюют, — Филиппыч попятился к двери, готовый в любой момент прошмыгнуть за ее спасительную толщину.

Комендант был отходчив. Выместив злобу на нерасторопной мухе, которую его полная ладонь растерла по штанине, Дударь велел впустить жалобщика.

Вошел рыхлый, средних лет казак, из тех, которые не шумят и всегда соглашаются со всем, что ни прокричит большинство. На его дворе пять душ мужского пола ждало очереди получать земельный пай, да беда, годики покуда сильно шалили. Вместе с ними шалили и пятеро казачат. Сестры же их уже подсобляли матери, и изба Башариных славилась выскобленностью и детскими проказами.

— …Молотил хлеб, оно сказать, на внутренней стороне, у Лысова шишака засеял я клочок… — конфузясь, выдавливал из себя Башарин. По всему видно, выпертый из дома и посланный сюда женой. — Детишки со мной… Подсобка не ахти, ну да в складчину, кой-как справляемся. А вчерась, затрудившись, остались ночевать. Я сморился, уснул вскорости и, как оттягали лошадь, прокараулил. Встрепенулся, а они уже за руки держат. Пятеро их, злодеев. Ить оно б ничего — беда подход зевнул, не сготовился… Утомился я. А тут ить и за ребяток боязно. Кабы озлобились и на них? Струхнул я, ваше высокоблагородие.

— Собственное твое небрежение, Федор, как на ладони, потому как обязан был ехать для ночлега в крепость. Я ведь собирал вас, инструкцию читал… Как и помочь тебе, не знаю.

— Среди злодеев, ваше высокобродь, опознал я киргизца, что был у нас аманатом, он потом часто наезжал в крепость по надобностям. И зовется Джимантаем.

— Крючочек… Тут подпоручик привел, пойди приглядись. Я сомневаюсь, но пойди… А потом вот что… это, брат, к атаману ходи.

И все же для поиска объявленных Башариным киргизцев майором Дударем был командирован урядник Смирнов.

Не успел комендант покончить с нужными распоряжениями, как вошли сказать, что пойманные дезертиры признались, что они есть три родные киргизца Средней Орды, Чиклинского рода, отправившиеся из Орды в Оренбург с намерением поступить в башкирское звание, но, не знав дороги, сбившиеся и прошедшие в сторону. Ища кого спросить, вышли на людей и соблазнились легкостью покражи неохраняемых лошадей. За что и были забраны и приведены сюда. Касательно ведомства, какого султана они есть, — не знают. Кочевья имели близ Эмбы и по бедному состоянию находились в работниках у разных хозяев в весеннее время.

— Ладно, с этим ясно. Заприте пока, а там отправим в Оренбург, раз уж они так в него стремились… Пусть застригут в солдаты.

— Простите, ваше высокоблагородие, я еще плохо знаю этот дикий народец, но мне сдается, что, совершив пакость, они постараются скрыться. — Тамарский припомнил разговор казаков. — И если занять броды…

— Вы мыслите как прирожденный линейщик. Многих годов стоило мне выучиться этому. Проклятый реприманд выбил мне нынче мозги… Я прикажу закрыть броды караулами. Пойдемте обедать. Там, кстати, и обсудим ваши дела.

А к вечеру возвратившийся в крепость урядник Смирнов доставил подобранных на Общем Сырту башкирца Ямансары Кадайгулова с женой его, Джамилей Исхаковой.

Ямансары, поминутно охая, сообщил, что, возвращаясь от тестя прошлого дня на закате солнца, подвергся он нападению пяти киргизцев, вооруженных пиками. Его они изранили, а имущество, бывшее с ними, трех лошадей, ограбив, увезли с собой.

25

Татищевцы имели по Уралу тридцать верст. Шесть самоважных бродов предстояло занять ночными дозорами. Казаки выезжали группками.

Дурманов и Юркин, заехав в буерак и оставив там на приколе коней, сами вышли к реке. Поднимающаяся луна отблескивала дорожкой к бухарскому берегу и темнела омутками под высоким правым. Оглядевшись, они отошли к поваленной ветле, сложили на кору жеребячьи яргаки. Могучая, в два обхвата у корня, но подточенная древоедом и заваленная ветрами прошедшей весны, ветла служила отличным прикрытием, стерегущим брод. Казаков особо упредили не растаскивать ее под дрова.

Этот третий вверх по течению, занимаемый татищевцами брод редко использовался для хозяйственных целей. И хотя Урал здесь узился и даже в дождливый год бывал проходим, так что киргизская низкороска едва обмакала холку, но зато ямист и не удобны берега. Разве что нужда заставляла казаков пользоваться им для переезда.

Ночь выдалась теплой. Речная свежесть медленно одолевала накопившуюся за день духоту. Казаки, бросив по траве яргаки, улеглись поверх, прислушиваясь, привыкая к ночным шорохам. Ночная засада, или секрет, — это, прежде всего, уши, и пусть полнолуние позволяло хорошо просматривать весь брод, все же слух предупреждал о подъезде задолго до возможности хоть что-то разглядеть.