На линии - [41]

— Добрый день, ваше высокоблагородие! — не дожидаясь позволения, Тамарский вошел в комнатку и так нагло принялся осматривать все кругом, включая и коменданта, что тот, потерявшись, не нашел лучшего, как пригласить его сесть.

— Чем обязан?

Тамарский, вперехлест устава, выпятил грудь и рапортовал, как это умеют делать гвардейцы на маневрах в Царском Селе и как отродясь не сподабливались тут.

— Честь имею сообщить: мои казаки задержали троих воров-ордынцев. Я подумал сдать их вам, как старшему на Нижне-Яицкой дистанции…

— Это вам… кхе-е, в Петербурге поручили? — комендант удобнее расположился на стуле, опершись о высокую деревянную, с резьбой, спинку. Он все понял.

— Если быть точным, оттуда я как два, нет, чуть более месяца. Ныне содержусь в Илецкой Защите. Но душой…

— Ах, подпоручик, — перебил Дударь, — душой мы все, слава богу, все… А служба, да-с, знаете ли, она будничного места требует. Мне бы под арест вас, за насмехательства… Да ладно — спущу. Сам, бывает, со скуки… Но на нынешнем балу вас опередили, и я уже просмеялся. Да-с, вволю! Послушайте вот:

«…за все сие дело Вам выговор. Рекомендую загладить происшествие сугубою деятельностью и попечением о восстановлении потерянного порядка. В противном случае с неудовольствием должен буду место Ваше отдать другому…»

Хороша цидулька? А мы ее сейчас перехерим. Вот так — крест-накрест, — комендант обмакнул перо и перекрестил бумагу двумя жирными чернильными линиями. — В отставку? С удовольствием! Говорите, подпоручик, Петербург? Столица? А мне, извольте представить, порой кажется, и нет сего славного града, а все так — сон! — Дударь притих, поерзал на стуле, и голос дрогнул: — Ночами именьице свое вижу, под Белгородом оно. Дохода пшик… А так бы к черту сей край! Пусть ищут дурака помоложе! — майор отшвырнул все еще находящийся в руках лист с полученным утром, из канцелярии военного губернатора, репримандом[23].— Впрочем, я благодарен вам. Хотя, без сомнения, это не те негодники, из-за коих претерпел я распекание начальства. Однако ж сойдут… Тут, видите ли, подпоручик, — комендант наконец взял себя в руки и успокоился, — поскребли проезжего самарского купца. Бедный, едва успел в наши ворота прошмыгнуть. Первый раз в наших окраинах и не озаботился о бережении. Шнырь перекупный! Раздыхиваясь, у меня спрашивал: надежен ли запор, благодарил слезно, а в Оренбурге донес. И ведь такого наплел, стерва! Будто и казаки на пикеты не выходят, а, дескать, заняты своим хозяйством, коли не пьяны. И я-то ему до Чернореченской конвой дал! — Дударь положил ладони на крышку стола, шумно вобрал в легкие воздух, встал, пристегнул саблю. — Пойдемте, посмотрим ваших.

Дударь, за ним Тамарский и солдат-инвалид Филиппыч вышли на приветливое солнце, делающее веселой и обжитой эту обычную маленькую крепостную площадь.

Пленники, низкорослые, черные с лица, грязные и облохмаченные, примотанные за руки к коновязи, как истые азиатцы, хранили внешнюю невозмутимость и безразличие к окружающему. И только глаза выдавали напуганность.

Дударь остановился за два шага от связанных:

— Попались, собаки!

Шесть пар глаз перестали озираться и остановились на русском начальнике.

— Филиппыч! Толмача, живо!

Спрошенные на их языке, все трое показались башкирцами деревни Монетной, но какого уезда — не знают. В свое объяснение твердили, что были посланы в Казанскую губернию на службу, но, не дойдя, в неизвестной им деревне обвинились в покраже из дому денег и разного платья. За что кантонный начальник намеревался сделать им наказание, коего убоявшись учинили они побег и разными случаями пробрались до сих мест.

Выслушивая толмача, майор согласно кивал, и тем неожиданнее были Тамарскому его слова:

— Врут. Пойдемте пить чай. Филиппыч! Раздувай самовар. Да смотри, бестия, с заваром не мудри. Он у меня, знаете, — Дударь обернулся к подпоручику, — большой любитель разные травки подмешивать. Я-то уж стерпелся, а вам, как человеку новому, вполне может не прийтись…

— Пускай мешает. У меня свой такой умелец, люблю!

— Это другой оборот. — На крыльце комендант задержался: — Кто тут? Эй, казаки, отведите-ка их, пусть погреют железом. Может, оно способит им явиться в преступлениях.

То ли кузница находилась рядом, не исключено, железо больно калено, только скоро вопли загуляли по комендантскому дому. На Соляном руднике Тамарский успел наглядеться разного, да и так не в пуху лежал, но пить чай под стенания еще не выучился. Одно дело дерут в казармах, все ж солдат солдата, а тут подпоручику показалось, что мучают как бы и не людей…

— Как вы намерены поступить с ними? — спросил он, ставя чашку обратно на блюдце.

— По зависимости, в чем сознаются. Пока же, сами изволили убедиться, сколь тщетны домогательства к открытию настоящего означенных беглецов происхождения. Однако, верьте моему опыту, я сломлю запирательство. Послушайте, как они орут, призывая своего бога… если таковой у них имеется.

— Оставим их… — Тамарскому стало неприятно и от загоревшихся глаз майора, и от собственной ненужной и вредной сентиментальности. — В конце концов, сюда меня привело иное.