На линии - [40]

— Кардаиловцы звались, Кардаиловом и наречем. Коли живы будем…

— Точно! Защиты нам нету. Побили всех. Коней покрали.

— Сторонка! Уу-хх.

Толпа пуще загневалась, и только сообщение, что украденные лошади будут возвращены, внешне умиролюбило крикунов.

Проверя, видны ли эполеты в неверном отсвете костров, Тамарский, подняв руку, призвал к тишине:

— Что толку бузить? Все вы находитесь под покровительством Соляного правления, и оно найдет способы избавить вас от самовольных действий казаков. Эта земля принадлежит Промыслу, и чьи-либо притязания на нее… — Тут Тамарский почувствовал, что увлекся. Брать на себя роль благодетеля, не имея точных директив, как вести себя при открытых неповиновениях казаков, он не желал. Поговорил — и довольно. С другой стороны, учудится зимой падеж по недокорму, тож по голове не погладят. — Старший среди вас есть? Пусть выйдет.

— Тарасенков! Виходь, Тарас Мартынович! Ему верим. Нехай он за всех грызется, — закричали почти все.

Подпоручик оглянулся на казаков, плотной группкой сохранявших прежнюю обособленность. Пожалуй, они чувствовали себя лазутчиками во враждебном лагере. Приказал раздать лошадей и устраиваться на ночлег.

— Раззявы! — презрительно бросал уздечки подходящим хозяевам Горшков.

— Из каких ж будете? — любопытствовал самый пожилой из конвойных, Рожков. — Знать, не барские?

— Оно нет, государственные.

— Эк, на горе вы нам, — не вслушиваясь в ответы, повторял казак.

Тем временем Тамарский, оглядев вышедшего к нему мужика в домотканой рубахе с вышитым воротом, в безрукавке, слез с коня.

— Как вас на Черную занесло? — подпоручик зашагал, твердо ставя сапог с высоким пыльным ботфортом.

— Вишь как, ваша милость, — чумаки мы. Нас длинные версты кормят, а им крепкие ноги подавай… У нас одного трудового, ежели на всех принять, почитай, с девять сот голов наберется. А племенной еще, на обкормку? За зиму прорву съедают, не знаешь, куда деваться от мычанья. А ноне сами видите, ваша милость, время проходит, того и гляди зеленая ссохнется. Боимся, с устройством проваландаешься, упустишь… Солнце тут вредное, не наше.

— И много поставили? — подпоручик опустился на устроенное сиденье из покрытых лоскутным одеялом веток. Тарасенков остался стоять. Он принес горящую головешку, и Тамарский разжег трубку.

— Считать стыдно… Стожков с сорок справили, а надо б тыщи две — рты зимой забить. Да ие сладиться, где уж;..— узкое, казавшееся еще уже от висящих усов лицо стало растерянным и покорным: не то судьбе, не то мундиру подпоручика.

Выслушивая старшину о случившемся раздоре с казаками, Тамарский все более склонялся к мысли, что казавшееся ему простым поручение обрастает таким числом сложностей и происшествий, что недолго промахнуться. Ему стало скучно своей участи. Как всегда, он мысленно унесся в Петербург. Ему чудились булыжная мостовая и освещенные яркими свечами гостиные, пуховые постели… Не дослушав, он поднялся.

— Завтра, старик. Завтра.

24

Крепость Татищева имела в себе чуть за восемьсот служащих и отставных казаков с детьми да шесть десятков таковых же солдат. Состояла она из двух разновеликих частей: собственно крепости и казачьей застройки, уже за старым валом.

Миновав ворота, где сонный часовой, едва выправив стойку, снова вернулся к дреме за их спинами, Тамарский и его конвой втянулись в кривую уличку, провожаемые сонным приглядом казака, дежурившего на вышке, поставленной над полосатой будкой у въезда. Один, другой поворот, и мягкая серая пыль вывела на площадь. Недовольные свиньи да стайка гусей не спешили уступить дорогу.

— Их ты, матерь божья! Кажись, ведут сусликов сушеных. Носом чую — они! Помните, что я твердил? Степь не амбар, по кутьям не отсидишься, — по-куриному хлопая себя по бедрам, по широченным шароварам, только выказывающим худобу ног, забегал щуплый казак в высокой мерлушковой шапке. Вся одежда его казалась с чужого плеча, так все было не впору. Оставив товарищей, он подскочил к ехавшему первым Тамарскому.

— Где ж сцапали? — спросил он, словно радуясь собственной удаче.

— У Черной, — ответили сзади конвойные.

— Надо ж кудать упорхнули… Хитрецы! — искренне озадачился казак.

— Здесь ли комендант? — улыбаясь, спросил Тамарский. Казак казался ему смешным и неловким.

— Еще как здеся! — охотно отозвался тот. — Только б вам обождать. Не в духе… Не приведи, как пострадаете безвинно за нас, грехастых, — рассмеялся щуплый казак, радуясь поиграть перед новыми людьми.

Краем к комендантскому дому стояла войсковая изба. Возле нее толпилось с дюжину казаков.

— За вас, байбаки, утруждаются… — подмигнул конвойным разговорчивый татищевец.

— А чего? Давно надо было броды занимать, а и щас не велено. А мы тоже не себе голова… Может, ты, Осип Михайлович, скомандуешь, пока што Дударь с атаманом расчухиваются? — грустно отшучивали казаки.

Бросив поводья услужливо подхватившему их Осипу, Тамарский стал подниматься по ступенькам широкого крыльца. Перед входом подтянул перчатки.

— Пойди доложи, братец, — обратился он к солдату-инвалиду, сидящему на табурете в проходе. — Из Петербурга!

В полутемном коридоре пахло мышами и плесенью. Опрометчиво отослав дневального, Тамарский растерялся, куда тот исчез. Налетев на ведро и выплеснув под ноги зловонные помои, так что дышать стало вовсе нечем, уже подумывал воротиться на крыльцо, когда рядом разнеслось: «Пускай проваливает ко всем чертям!» Почти тут же распахнулась дверь, и из нее вылетел докладывающий коменданту майору Дударю и вызвавший его гнев инвалид.