На линии - [43]

В час все оставалось спокойным и привычным. Потом по понятной, от уханья филина до жабьих шлепков, ночи прошел, настораживая, посторонний, чуждый натреск. Приподнявшись на локти, казаки минуты две напряженно вслушивались.

— Показалось… — не то утвердил, не то спросил Юркин.

— Чать, если б на нас вышли… С конями, как хошь, а все б учуяли. Им, я говорю, в неволю к нехристям, поди ж, тоже не на душу охота. Казачий конь — он, брат, казака чует!

— Эк куды. Казачий! И то ж… — покачал головой Юркин, хотя и ему трафило такое предположение. — Какой, мож, чует, а какой и не больно разумен. Оно как и у людей.

Дурманов поднялся. Потопал, возвращая удобность подсползшим сапогам. Обхватился руками.

— Сырища, ровно шайтан мочился, до кости пробирает… ух-х, зуб на зуб попадай! — он вопросительно глянул на возящегося с ружьем товарища. Юркин промолчал, подышал на боек, потер его. Он или не слышал, или правда не понял намек товарища.

Бухнула встревоженная ночная птица.

— Бр-рр, раскудахталась, проклять! — Дурманов подсел на корточки к Юркину. — Слышь-ка, она у тебя что, разладилась?

— Отчего, исправна.

— Тады пошто ты ее теребишь?

Юркин неохотно опер ружье о ветлу.

— Слышь-ка, Юркин, — не унимался Дурманов, — ты, когда промозглость одолевает, о чем смекаешь?

— Тоже подлез…

— До мурашек дуба даешь, тогда о чем?

— О бабе! — Юркин, хотя и щипал, тискал девок по темнотам, но все у него выходило пока внарошку. Должно, поэтому и казалось ему, что нет на свете ничего теплее.

— Э-ээ… — разочарованно растянул Дурманов. Отвернулся, но не выдержал, подпал к самому уху: — А я, откроюсь, о горькой размышляю. У меня телу хошь в снег кутай, а душа стынет. Прям погреб! — казак стал серьезен и грустен.

— Ладно. — Юркин еще в сборах заприметил в тороках коня напарника бочонок. Как и вся станица, он знал страсть Дурманова. Дома исправный казак, он между тем слыл за пьянчугу, так как временами, когда, выражаясь его словами, «душа плакала и просила обогреть», находил возможность пропустить по горлу злючую струю. Чаще всего это случалось на служебных отъездах.

Потом безропотно отдавался он наказаниям, терпел их и по-трезвому соглашался, что занесся. Повздыхав, потерев отбитые ягодицы, какое-то время бывал весел, пел, будто и в самом деле передохнул душой. Почему он пьет, а главное, почему пьет так чудно, никто не понимал. Начальство, даже атаман, не раз грозились сплавить его из крепости.

Проворно обернувшись до коней, Дурманов катнул под Юркина опоясанный ремнями бочонок:

— Смочи усы, казак! Небось уж торчат? Ну не буду, не вскидывайся, — он прилег на спину. В голосе уже прозванивался металл.

Юркин понял, что в буераке Дурманов не мешкал. Пить Юркину не хотелось, но, выдернув пробку, все же запрокинул бочонок над головой.

— Тьфу, гадость. Перебродила уже.

— Э-ээ! Где тебе понять. Чистейший торон. Дай-ка сюда.

На следующий день, поздно выйдя к столу, Тамарский поинтересовался о хозяине:

— Встал ли майор?

— Ой, батюшка, — ушли! Ранехонько, я насилу коровку подоила. Вот они молочка попили и ушли.

— Зачем рано-то так? Случилось что?

— Может, и не привел господь, однакось казаков распекают. Филиппыч, ну давечась тутысь встревал, седенький такой… Припомнили? Так он после ужо прибегал за кафтаном, сказывал: серчают шибко. А ты сядь, сядь, батюшка, — сама же старушка поднялась, осторожно сложила на табурет вязанье, засуетилась у стола. — Поешь, вота яички свежие, баранинки откушай. Холодна, но добрая. Молочко в крынке… Ай, постой. Постой, батюшка, мушки, окаянные, нападали, житья от них нету. Ну, дождетесь морозца! Да ты придвигайся, а я ходом из погребца студеней поднесу.

Тамарский с аппетитом принялся есть. Кто такая старушка, он не знал, но, видно, не чужая. Еще во время еды доносились до него разные выкрики и шумы. Сытый и от того в настроении, вышел подпоручик из комендантского дома поинтересоваться, что такое происходит на площади. Лишь его же конвойные обратили внимание на подошедшего — так вобрало всех шумное разбирательство. На крыльце, на вынесенном из войсковой избы стуле, сидел комендант Татищевой крепости, майор Дударь. За ним прохаживался другой начальник— татищевских казаков атаман.

— Зачем собрались? — спросил Тамарский, подстраиваясь обок к Михаилу Чернову.

— Как же, ведь улизнули воры!

— Какие воры? Расскажи толком.

— За все про все не спрашивайте, сам уясняюсь. Вчерась-то я с дозорными на броды напросился…

— Это зачем? — искренне удивился подпоручик.

Чернов пожал плечами. Продолжил:

— Мы, аккурат, на первом дежурили. Пятунин, глядите туда вон, с крутыми плечами казак, его дружка Осип, тот еще во въезде встречал нас, и я. Ну, я-то прилег, все ж с коня… А проснулся от выстрела…

Тамарский, слушая казака, меж тем осматривался кругом и видел, как поднятая рука коменданта приглушила галдеж казачьих кучек.

— Итак, покуда я понял, — разнеслось с крыльца, — что в том месте, где ночью воры имели намерение с похищенным перейти за Урал, выставленной стражей к оному не допущен.

— Казак Осип Лазарев, — перестав расшагивать, заговорил атаман, — доносит, что, не доезжая на их пикет, оные воры сделали поворот по дороге. Казак Пятунин же сделал на них удар и, по словам Лазарева, оставив их с Черновым на броду, сам бросился к преследованию оных воров и чрез ружейные выстрелы дал знать в предосторожность стоящим на других бродах. Причем отбил трех заводных лошадей, навьюченных тюками. Киргизцы же, по темноте ночи, уметались в лесную урему и, минуя второй секрет, выехали на третьем.