На линии - [44]

— Скажет ли кто иное? Нет? Хорошо, слушаю дальше, — вершил суд Дударь.

Атаман сделал знак, и ближе к крыльцу подошли Чурин и Зайцев. Оглядываясь, казаки искали поддержки у других бывших с ними в карауле.

— Услыхав выстрелы от третьего… От третьего, что ль?

— От него, верно говоришь, — поддержал кто-то.

— Услыхав, значит, вышли мы всей командой с верхнего секрета навстречу в чаянии перенять воров… — казаки опять оглянулись. Им покивали. — Ну, подъехали, видим, Дурманов и Юркин лежат без моргания, одни пальчики шевелятся. Мы следы осмотрели. Понять можно, они тех киргизцев до себя не допустили. Палили, отпугивая. От трусости и догонку не учинили…

— Сами трухнули, вот к нам и побегли, — зло прошептали рядом.

Тамарский огляделся: поодаль стоящий казак искал сочувствия соседа. Тот хмуро отмахнулся:

— Молчи уж…

— А че он страх нам вешает? Мы ж с куражу палить зачали. Все торон твой, будь ты неладен!

— Че ж лакал? Я не силил.

— …И как Юркин показал, что киргизцы повернули, — продолжал Чурин, — мы и поехали на второй брод, где уже встретили Пятунина. Корнил Василии, подтверди! Апосля, собравшись, поехали все в поиск.

Майор Дударь встал, держась за поясницу, шагнул к краю крыльца.

— Теперь послушайте, как я расскажу, — под его взглядом у атамана неожиданно засвербило в носу. Он отвернулся, чихнул. — По обнаружении следов казаки Пятунин и Башарин возвратились к своим местам, а казаки Дурманов, Зайцев, Чурин и Юркин, переправившись за Урал, делали поиск по лугам до степи. Но не ночью, как все вы тут твердите, а с восходом солнца. Посланный утренним разъездом хорунжий Дюгаев донес мне об замеченных следах, уводящих за реку, на четвертом, оставленном Чуриным с командой, броде. Вот где переметнулась воровская шайка!

Думаю, приговор мой не покажется строгим, если за все сие объявлю: казака Дурманова за пьянство, казака Юркина за то ж, казака Чурина за лень, ослушание и упущение хищников и казака Башарина за ночлег в поле наказать палками, дав первым двум по пятнадцати ударов, а последним по десяти. Перед казаками. Казаку Корнилу Пятунину объявляю от себя, за усердие и расторопность, похвалу с дозволением взять плату с отбитого имущества и лошадей. — Комендант тяжело сошел с крыльца.

Инвалид Филиппыч занес обратно стул. Тамарский увидел, как прямо в толпу развел руками атаман: ничего не поделаешь! В ожидании казаки расположились кто где. Одни уселись на пригорке, покрытом муравчатой травой, здесь же, на краю площади у первого палисадника. Сидели, как вообще сидят казаки войска Оренбургского, подвернув под себя одну ногу, вторую ж согнув в колене. Зачастую так сиживали и в избах, придя в гости. Тогда на согнутое колено натягивали снятую с головы шапку.

Тут же, по-азиатски подогнув обе ноги, сидел и ограбленный Кадайгулов.

— Ах-ха-хах… ах… — складывая руки у подбородка, причитал башкирин. — Красное сукно было, халат шелковый, подушка перьевая, ах-ха-хах… ах, вышитая, в ней три целковых спрятано, узда с серебряными насечками… — пуще вздыхал Кадайгулов.

— Чево скулишь? Все ж вернули! — кивком показал на кучу добра Дурманов.

— Верно, верно, ах-хах… ах, — щупал раны башкирин и снова причитал по-старому. — Шелку два золотника было, кумачу пол-аршина, жены моей, Джамили, головная повязка…

Пожалуй, он еще долго причитал, но слушать стало некому. Казаки задирали рубахи для встречи с палками. На этот раз доставались мази и притирки, топились бани и охали казачки у Дурманова, Чурина, Юркина и Федора Башарина.

26

Из изъяснения к плану селения Илецкая Защита, черченному унтер-шихтмейстером Никитиным и утвержденному П. К. Эссеном

а — квартал казенных строений

б — квартал обывательских строений

в — казенный сад и бульвар

г — обывательские огороды

д — церковь ныне существующая

е — место для построения вновь церкви

ж — казарменный замок

з — солдатские казармы

и — провиантские магазейны военного ведомства

к — гауптвахты

л — пороховой склад

м — ретраншамент

н — замок на Гипсовой горе

о — мистерский двор

п — строящийся военный госпиталь

р — солеразработки

Хотя еще до обеда прибегали сказать, что провиантского магазейн-вахтера Григория Епанешникова требуют в Таможню, он и нс думал поспешать. На свой лад окрестив тамошнее начальство, задвинул щеколду, для верности набросил кованый крючок. Глянув в оковп ко, задернул сделанную из бабьей юбки занавеску. Обезопасившись, извлек наспех сунутую под стол, замотанную в тряпицу бутыль — последнее подношение за содействие с риском по должности — и только что одним стаканом распробованную. Не отказывая себе, Епанешников наполнил вторую стопку. Однако, покашливая, смущаясь показаться начальству с запашком, изготовил зажевку — ошелушил с приличный кулак луковицу, порезав на четыре доли, засыпал солью. Отхватил краюху хлеба. А когда сивуха отрыгнулась и улеглась, выставился из магазейна, мимоходом сунув в старый чулок кожицу: будет и пасха! До Таможни предстояло пересечь площадь. Епанешников оправил свою полуформенную одежду, перебрал каблуками…

Отец его, пришедший в край еще с Кирилловым, корявый лицом и костью, долго мыкался, пока сыскалась за него прогулявшаяся стряпуха. По полкам тогда обходились и вовсе без баб, коих и теперь не на каждый штык, и это посчиталось ему удачей. Не первый год принес им Гришу. Когда же случилось ребенку, родные по неизлитой тоске родители посмотрели наконец друг другу в глаза. Они трое знали, как жалели Гришу в солдатском позднем дому…